Что значит быть студентом - страница 110

С.Ч. Тогда вопрос такой. Когда ты слышишь, что кто-то произносит «интеллигент» или «интеллигентка», какие ассоциации у тебя это вызывает? Какие это люди? Какого они возраста? Как они выглядят?

A.M. Ну, я расскажу одну историю. Мне кажется, она довольно показательна. У меня именно эти образы прежде всего встают перед глазами. Это было году в 1993-м. Я еду в пригородной электричке и слышу разговор двух старушек.

Одна говорит другой:

— Видела ли ты передачу с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым по телевизору?

— Нет. А что? — отвечает другая.

— Ну вот, настоящий интеллигент! Таких людей больше нет! Главное — как он говорит, как смотрит, как ходит. Ничего такого уже нет! Настоящий интеллигент. Ты знаешь, чем он отличается? Вот разве можно от Дмитрия Сергеевича Лихачева услышать матерное ругательство? Даже представить немыслимо! А доброта этого человека! Вот он ведь книжку написал «Записки о добром». Опять же, в церковь ходит, религиозный. Да, где теперь такие интеллигенты? Нет ведь их больше!

Вот эти реплики формируют определенный тип, мне кажется. Или стереотип. Я бы не сказал, что он какой-то вековой, но, наверное, в семидесятые годы уже вовсю бытовавший. Я бы назвал для себя этих бабушек «ахматовскими старушками». Дело в том, что вот этот образ интеллигента — человека нравственного, религиозного, матом не ругающегося, вообще некоего остатка какой-то великой старины — ныне раритетное существо; этот тип обычно связывали с какими-то кружками, сообществами годов шестидесятых вокруг тех, кто в том или ином смысле принадлежал к культуре начала века, может быть, первого послереволюционного десятилетия. Таким образом, те, кто входил в эти кружки, осмысляли себя продолжателями, носителями — уже в новом поколении — традиций русской интеллигенции. Я не хочу сказать, что эти карикатурные черты, которые в разговоре двух старушек были явлены, вроде «матом не ругается» или «старичок-добрячок», что эти черты и усваивались в ахматовском кружке, и потом уже воспроизводились новыми «старыми» интеллигентами. Но карикатуризация характерна. Разговоры о нравственности действительно были важной отличительной чертой тех, кто называл себя интеллигентами в шестидесятые-семидесятые годы. В общем, подытоживая, я бы сказал, что явление это для меня и люди эти во многом совпадают с шестидесятниками и семидесятниками.

С.Ч. То есть ты не относишь к интеллигенции всех образованных людей?

А.М. Ну, здесь важно обратить внимание на то, как слово используется. Наряду с официальным словоупотреблением «советская интеллигенция», которое было в достаточной степени формализованным и соответственно включало в себя формальные критерии — образование, дипломы, характер службы и так далее, наряду с этим существовало и было не менее, а даже более влиятельным понятие не столь регламентированное, не столь формализованное. Оно тоже, кстати, бытовало в официальном дискурсе. Его можно было встретить на страницах официальных газет, например «Комсомольской правды», «Литературной газеты», и в литературе советской сколько угодно, у какого-нибудь Юрия Трифонова. Вот это не совсем официальное понятие или, лучше сказать, неформализованное понятие было, может быть, даже более важным. Постоянно велись дискуссии — а кого же действительно можно считать интеллигентом, кто настоящий интеллигент. Может быть, наилучшим образом эти дискуссии описываются вопросом: а интеллигентен ли он (тот или иной обсуждаемый человек)?

С.Ч. А чем ты можешь объяснить то, что в позднесоветском обществе велись такие споры?

А.М. Можно рассматривать по-разному, с разных точек зрения этот вопрос. Ну, вот, допустим, идеологическая перспектива.

В тех условиях, когда советская идеология превратилась в фасадное явление, появилось много претендентов на роль неофициальных идеологов. Те, кого уже в семидесятые годы называли «новыми славянофилами», «новыми западниками», «новыми либералами», — были претендентами на роль новых идеологов. Их обычно связывали с определенными журналами, иной раз даже с определенным стилем жизни, и в любом случае с определенными группами, это точно. И я думаю, что необходимость определить самое себя в качестве вот этих мыслителей и, так скажем, интеллектуальных лидеров, сама эта необходимость требовала подобных дискуссий. Необходимо было как-то осмыслить — а кто мы есть, откуда проистекает это право «говорить от имени», на чем оно основано. А поскольку эти дебаты никак не могли принять форму законченную, скажем, превратиться в определенные политические философии, то, как правило, споры эти останавливались на уровне морализирования. Это одна возможная перспектива — некая идеологическая перспектива, когда данный «бульон идей» требовал от тех, кто эти идеи продуцировал, обоснования собственной позиции. Придание авторитета идеям через придание авторитета самим себе.