Что-то страшное грядёт - страница 8

Хэлоуэй перевел взгляд на афишу, наклеенную с внутренней стороны витрины.

Глаза его вновь обратились на холодную продолговатую глыбу льда.

Чарлз Хэлоуэй видел такие чудеса еще мальчишкой, когда местный промышленный холодильник снабжал гастролирующих иллюзионистов глыбой зимы, внутри которой для всеобщего обозрения по двенадцать часов кряду лежали снегурочки, пока зрители упивались диковинным зрелищем, и мелькающими на раскрытых белых экранах комедиями, и сменяющими друг друга аттракционами, а под конец покрытые инеем бледные девы извлекались на волю потным кудесником и с улыбкой скрывались во мраке за занавесом.

Однако сейчас перед ним была всего лишь глыба отливающей зимним блеском замороженной речной воды.

Нет. Не только замороженной воды.

Сердце Хэлоуэя учащенно забилось.

Кажется, внутри этого огромного морозного ювелирного изделия какая-то особая пустота? От одного конца глыбы до другого простирается длинная полость с выпуклыми формами? И вроде бы этот вакуум, эта пустота ждет, когда ее заполнит летняя плоти, вроде бы она повторяет формы… женского тела?

Ну да.

Этот лед. И эта изящная полость, струящиеся вдоль изгибы пустоты внутри льда. Это прекрасное ничто. Изысканные очертания тела незримой русалки, не убоявшейся ледяного плена.

Лед был холоден.

Пустота внутри льда — горячая.

Ему захотелось уйти, поскорее уйти.

Но в этот странный вечер Чарлз Хэлоуэй долго стоял, глядя через окно внутрь пустой лавки, глядя на козлы и на ждущий своего содержимого холодный арктический гроб, который светился в полутьме точно этакий огромный алмаз «Звезда Индии»…

Джим Найтшейд, нисколько не запыхавшись, остановился на углу Мэйна, лаская взглядом лиственные сумерки Гикори-стрит.

— Вилл?..

— Нет! — Вилл остановился, удивляясь резкости собственного голоса.

— Это же рядом. Пятый дом от угла. Всего одну минуту, Вилл, — мягко умолял Джим.

— Минуту?.. — Вилл скользнул взглядом по Гикори-стрит. Улице, на которой помещался Театр.

Вплоть до минувшего лета это была самая обыкновенная улица, где по мере созревания они воровали груши, сливы и абрикосы. Но в конце августа, когда мальчики по-обезьяньи карабкались за кислейшими яблоками, произошло «то», что изменило дома, вкус плодов, изменило самый воздух в гуще шепчущихся деревьев.

— Вилл! Ну же. Может, там происходит что-то, — прошипел Джим.

Может быть, что-то… Вилл глотнул и почувствовал, как пальцы Джима дергают его руку.

Потому что перед ним была уже не улица с яблоками, или сливами, или абрикосами, а был только дом с окном в торце, и это окно Джим называл сценой с поднятым занавесом — то бишь занавеской. И в этом помещении на этой странной сцене были актеры, которые произносили таинственные слова, говорили что-то, смеялись, вздыхали, чаще бормотали и шептали, шептали, и в этом шепоте Вилл не мог ничего разобрать.

— Только один последний разок, Вилл.

— Ты знаешь, что он не будет последним.

Лицо Джима порозовело, щеки разрумянились, глаза горели зеленым огнем. Вилл вспоминал тот вечер, как они рвали яблоки и Джим вдруг тихо воскликнул:

— Смотри!

И Вилл, цепляясь за ветки, прижимаясь к стволу, охваченный возбуждением, уставился на Театр за окном, на эту диковинную сцену, где ничего не подозревающие люди сбрасывали через голову рубашки, роняли на ковер одежду и в безумно-трепетной наготе, напоминая дрожащих лошадей, протягивали руки вперед, чтобы трогать друг друга.

«Что они делают! — подумал тогда Вилл. — Почему смеются? Что с ними творится, что?»

Хоть бы погасили свет, говорил он себе.

А сам продолжал прижиматься к ставшему вдруг скользким стволу, не сводя глаз с яркого окна, с этого Театра, слушая доносящийся оттуда смех, покуда онемевшие пальцы не разжались сами, он соскользнул вниз, упал и лежал, оглушенный, потом встал, глядя в темноте на Джима, который все еще цеплялся за ветку наверху. Лицо Джима, словно озаренное светом очага — щеки пылают, рот раскрыт, — было обращено к окну. «Джим, Джим, спустись!» Но Джим не слышал. «Джим!» Когда же Джим наконец посмотрел вниз, он увидел там какого-то нелепого чужака, который призывал его поступиться жизнью и спуститься на землю. Вилл тогда убежал — убежал один, думая обо всем, не думая ни о чем, не зная, что думать.