Но нет, рука оставалась на месте, она пылала, отравляя воздух, ускоряя поступь этой странной Цыганки-швеи, жадно глотающей воздух алчным ртом.
— Будь ты проклята! — закричал он. — Давай кончай! Я здесь!
И Ведьма быстро заскользила, точно черный манекен на резиновых колесиках, и нависла над ним.
Он даже не взглянул на нее. Отчаяние навалилось на Чарлза Хэлоуэя таким грузом, понуждая сосредоточить все силы на противостоянии ему, что глаза могли созерцать только внутреннюю сторону век, на которой, множась и сменяясь, как в калейдоскопе, резвились и плясали устрашающие миражи.
— Очень просто. — Шепот наклонился почти вплотную. — Остановим сердце.
«Почему бы и нет», — отрешенно подумал он.
— Медленно, — пробормотала она.
«Да», — подумал он.
— Медленно, совсем медленно.
Его сердце, что перед тем так колотилось, поразил странный недуг — беспокойство сменилось спокойствием, а там и вовсе какой-то ленью.
— Еще, еще намного медленнее, — настаивала Ведьма.
«Слышишь, сердце, ты ведь устало?» — спросил он мысленно.
Сердце услышало. И расслабилось, точно сжатый кулак разгибал палец за пальцем.
— Остановись навсегда, забудь навсегда, — шептала она.
«А что, в самом деле?»
— Медленнее… совсем-совсем медленно.
Сердце Чарлза Хэлоуэя оступилось.
А затем невесть почему, разве затем чтобы последний раз оглядеться вокруг — ибо он желал избавиться от боли, и единственным средством был сон, — Чарлз Хэлоуэй открыл глаза.
Он увидел Ведьму.
Увидел пальцы, щупающие воздух, щупающие его лицо, его тело, сердце внутри его тела, душу внутри его сердца. Вдыхая болотный запах ее дыхания, он с величайшим любопытством рассматривал ядовитую слюну на ее губах, пересчитывал складки простроченных век, изучал шею уродливой рептилии, уши древней мумии, лоб цвета сухого речного песка. В жизни он никого не разглядывал так пристально, как будто перед ним была мозаика — сложи ее, и тебе может открыться величайшая тайна жизни. Решение заключалось в ней, оно могло стать явным сию секунду, нет, в следующее мгновение, нет, еще чуть погодя… что за пальцы — как у скорпиона! Что за песня, под которую она пощипывает воздух, вот именно, пощипывает, точно струны, и щекочет, да, щекочет.
— Медленнее! — шептала Ведьма. — Медленнее!
И его покорное сердце натягивало вожжи. А ее пальцы знай себе пощипывали-щекотали.
Чарлз Хэлоуэй фыркнул. Тихонько захихикал.
И удивился. «С чего это? Почему я… хихикаю… когда происходит такое?!»
Ведьма отпрянула — чуть-чуть, словно сунула невзначай проводок в некую потайную розетку, и ее ударило током.
Чарлз Хэлоуэй увидел и не увидел, как она отступила, уловил ее движение, но не успел осмыслить, чем оно вызвано, потому что она почти сразу взяла себя в руки и метнулась вперед, не касаясь его груди, но молча жестикулируя, как будто перед ней был маятник старинных часов, который требовалось заколдовать.
— Медленнее! — снова крикнула Ведьма.
Сам того не сознавая, Чарлз Хэлоуэй позволил невесть откуда всплывшей идиотской улыбке непринужденно водвориться ниже носа.
— Совсем медленно!
Растущее возбуждение Ведьмы, ее тревога, переходящая в ярость, лишь все больше его потешали. Часть его внимания, извлеченная из-под спуда, сосредоточилась на изучении каждой поры святочной маски Ведьминого лица. Почему-то им сейчас прочно владела одна мысль: все — пустое. И жизнь в конечном счете представилась ему таким огромным розыгрышем, что оставалось только, стоя в этом конце коридора, созерцать ее бессмысленную протяженность и никчемную высоту — гору таких несуразных размеров, что ты выглядел карликом в ее тени, осмеивающим ее показное величие. На грани смерти Чарлз Хэлоуэй отрешенно, но внятно размышлял о суете сует, миллионах прибытий, отбытий, дурацких проделок мальчишки, подростка, мужчины, старого болвана. На счету Чарлза Хэлоуэя скопилась бездна выходок и причуд, которыми тешился его эгоцентризм, и вот теперь среди этих нелепых книжных полок перед глазами плыло все, что когда-то его забавляло. И что могло быть гротескнее этого создания, именуемого Ведьма — Цыганка — Гадалка — Пылюга, которое щекотало — вот именно! —
