Помню, как ты разговаривал, требовал прислать какую‑то повестку, потом согласился куда‑то прийти.
Я спросил:
— Куда идёшь?
Ты ничего не ответил. Быстро переоделся. Сунул в пиджак паспорт. Нацепил галстук, надел плащ. И уходя, оглянулся…
Так вот, учти. Я всё знаю. Мне пришлось ехать с тобой в одном вагоне метро, красться по улицам до площади Дзержинского, до того самого подъезда КГБ, где написано «Бюро пропусков». Ты был так погружён в свои мысли, что даже не заметил меня.. А я сразу заподозрил неладное, понял, что этот вызов связан с американскими профессорами.
Прав я или не прав?
Ты вышел оттуда часа через полтора. Знаешь, как я обрадовался! Боялся, больше никогда не увижу… Думал: что будет со мной и дедушкой?
Ты почему‑то двинулся не обратно в метро, а просто вниз по Кузнецкому. Зачем‑то зашёл в зоомагазин. Я заглянул. Ты стоял спиной ко мне, уставясь на аквариум, где плавали рыбки.
Тогда я перестал следить, пересчитал свою мелочь, пошёл в кинотеатр «Метрополь».
Вечером, сколько ни спрашивал, ты не ответил, куда тебя вызывали. Отвечал: «Не трогай меня», «Не твоё дело».
Учти, терял сына! Не хотел ничем поделиться. А ведь сам Крамер говорил: у тебя никого, кроме меня, нету.
Наконец‑то!
Видел, как я подпрыгнул чуть не до потолка? Ещё бы! Наконец‑то сегодня, 10 апреля 1988 года, почтальонша принесла большое заказное письмо на моё имя. Ты расписывался, а я уже распечатывал его в своей комнате. В нём был вызов. Официальный. С печатями. Из государства Израиль. Молодец Густав! Не подвёл меня, все устроил.
— Я сразу же взял документы и поехал в ОВИР. А ты остался дома. Наверняка думал, что вот теперь, если выпустят, я уеду в Израиль.
Выпустят! Куда они денутся?!
Только на черта мне нужен Израиль, который убивает палестинцев?! Нет. Когда долечу до Вены, добьюсь, чтоб меня отправили в США. И там надолго не застряну. Штаты станут пересадкой на пути к настоящей цели. Какой? Узнаешь, когда меня здесь не станет. То‑то удивишься!
Теперь времени будет мало, нужно добывать деньги.
На визу, билет, на новый паспорт. Постараюсь не просить у тебя. Да что с тебя возьмёшь?
Сегодня овировский чиновник, когда я писал заявление, спросил, понимаю ли, что делаю. Лишусь гражданства и так далее.
Я кивнул. А сам подумал: «Знаю, чего лишусь, — зарешеченных окон». Хотя, когда меня в восемьдесят шестом выпустили после съезда, а перед маем снова вызвали в диспансер, ты поехал со мной, отстоял. Все‑таки перестройка.
Вернули в Москву академика Сахарова, досрочно приехали из ссылки Тоня с Игорем. Помилованные. Кто поплатился за то, что они перенесли? Вычеркнули у честных людей пять лет жизни, если считать год, когда они находились в Лефортове под следствием. А в это время Чурбановы и Трегубовы не тужили. Гребли взятки, обворовывали твою любимую Родину.
Ты ещё не знаешь всего, что я насмотрелся за эти два года, после того как вышел из больницы в Сокольниках.
Тогда ты особенно заботился обо мне. Не приставал с этими разговорами об учёбе, работе. Помнишь, как однажды ты нашёл на антресолях целый чемодан с фотографиями? И мы с тобой весь вечер рассматривали их. Ты говорил, что в биографиях бабушки Беллы и дедушки Лёвы отразилась биография страны. Помнишь, как среди этих фотографий мы увидели вырезанные из старых журналов фотографии Маяковского?
Я удивился, спросил:
— Это что, наш родственник?
И ты ответил:
— В известном смысле. Родители очень любили его. Мама даже несколько раз видела. И я тоже люблю. И не только стихи. Вся его жизнь — поэма.
— Из‑за чего он кончил самоубийством? — спросил
я.
И ты ответил; я этого никогда не забуду — того, что ты сказал:
— Маяковский привил себе социализм. Как прививает себе учёный — микробиолог новую вакцину против болезни. Старый мир был болен. Казалось, изобретено новое лекарство для счастья человечества. Это был великий эксперимент.
— Тогда зачем он выстрелил в себя?
— А ты хотел, чтоб его расстреляли в тридцать седьмом?
В тот вечер я понял, почему ты раньше уходил от моих вопросов, изо всех сил скрывая своё отношение к тому, что делалось вокруг, не стал диссидентом, как Игорь и Тоня! Потому что тебе больно то, о чём открыто орут сейчас, во время перестройки, все газеты, журналы, телевизор. У тебя у самого эта прививка!
