На этом блиц-допрос завершился, и Кадзами подошел к койке.
– Вот, – он достал из сумки большой конверт и протянул мне.
– Что это?
– Конспекты занятий с начала триместра. Я сделал копию, так что, если они тебе нужны, оставь себе.
– Э. Это с твоей стороны очень… Большое спасибо.
Кинув беглый взгляд на содержимое конверта, я обнаружил, что да, все это я в старой школе уже проходил. Однако проявленная забота тронула меня, и я снова поблагодарил их обоих. Если так все пойдет, может, мне удастся забыть все гадости, которые случились в прошлом и начале этого года.
– Думаю, я начну ходить в школу после Золотой недели. Жду с нетерпением.
– Мы тоже.
Мне показалось, что Кадзами кинул быстрый взгляд на Сакураги.
– Ээ, это, Сакакибара-кун.
Он с нерешительным выражением лица протянул мне руку.
– Можно пожать тебе руку?
На секунду я потерял дар речи.
Пожать руку? Этот парень, староста класса, вдруг предлагает обменяться рукопожатием – при первой встрече, да еще в таком месте? Что бы это значило?..
Я подумал, что, может, надо просто не обращать внимания – ну, в обычных школах ученики другие, мало ли. А может, различие между Токио и провинцией? Разные отношения?
Такие мысли бегали у меня в голове, но не мог же я отказаться, сказать «э, не надо». Сделав вид, что не удивлен, я тоже протянул правую руку.
Рука Кадзами сжала мою несильно, хотя он сам же предложил. И, хотя это, может, мне только показалось, но она была влажной – как будто от холодного пота.
5
На восьмой день госпитализации, в понедельник, пришло время частичной свободы.
Убедившись, что утечка воздуха из моего легкого полностью прекратилась, врачи вытащили дренажную трубку. Наконец-то я перестал быть прикованным к машине. Утром, когда процедура завершилась, я вышел из палаты, чтобы проводить навестившую меня бабушку до машины и впервые за долгое время подышать свежим воздухом.
Доктор сказал, что еще два дня за моим состоянием понаблюдают, и если все останется без изменений, то меня выпишут. Но потом я еще какое-то время должен буду как можно больше отдыхать. Этого могли и не говорить – мне и так все было до боли знакомо по опыту полугодичной давности. В итоге я так и не смогу пойти в школу до 6 мая, когда закончатся выходные.
Проводив глазами бабушкин строгий черный «Ниссан Седрик», я сел на лавочку, которая нашлась возле газона перед корпусом больничного стационара.
Погода была чудная – в самый раз для дня освобождения.
Теплое весеннее солнышко. Резвый прохладный ветерок. Щебетанье птиц со всех сторон – видимо, потому что горы совсем рядом. Я даже соловья время от времени слышал – в Токио их просто нет.
Я закрыл глаза и стал дышать глубоко, медленно. Там, где раньше входила трубка, немного саднило, но боль в груди и удушье исчезли без следа. Да, я себя прекрасно чувствовал. Как хорошо быть здоровым!
На время поддавшись эмоциям, которые вряд ли можно назвать «молодежными», я затем достал мобильник, который прихватил из палаты. Сейчас самое время позвонить отцу. Вне стен больницы я мог не волноваться насчет «помех работе медицинской аппаратуры» и всякого такого.
Насколько я помнил, разница во времени между Японией и Индией три часа, а может, четыре. Здесь уже одиннадцать утра с минутами, значит, там семь или восемь?
Поколебавшись немного, я выключил обратно телефон, который только что включил. Я отлично знал, как отец спит по утрам. И, скорей всего, эти его исследования в чужой стране здорово выматывают. Было бы очень жестоко поднимать его с постели ни свет ни заря сейчас, спустя столько времени после моей госпитализации.
Потом я просто сидел на лавочке, ничего не делая. Поднялся, когда уже подошло время обеда. Чтобы меня не поняли неправильно: больничная еда невкусная. Но для пятнадцатилетнего парня, поправляющегося после болезни, утоление голода – вопрос жизни и смерти.
Я вернулся в корпус, прошел через фойе и направился к лифтам. Двери одного из них как раз начали закрываться, так что я быстренько протиснулся между створками.
В лифте уже кто-то был.
– Ой, простите, – тут же извинился я за бесцеремонность. Но как только разглядел своего попутчика, у меня вырвалось «ах».
