— Подавать? — окликнул проезжавший мимо меня по большой аллее легковой извозчик.
— Подавай.
— Куда прикажете?
Я сказал адрес гостиницы. Дорогой я спросил извозчика, в какие часы отходят из Петербурга поезда железных дорог.
— Какую вам нужно? Московская идет часов в двенадцать, Варшавская — через час.
— А за час ты успеешь свезти меня до гостиницы, чтоб взять вещи и довезти до Варшавского вокзала?
— Ничего, только полтора рублика это будет стоить.
Я согласился, — таким образом, я поехал в Варшаву, основываясь лишь на словах извозчика, что поезд идет туда скоро. Собственно же к поездке в этот город меня не влекли никакие соображения, кроме того, чтоб уехать поскорее из Петербурга, и если б в ту пору вместо Варшавы отправлялся поезд в другой город, я также бы поехал туда. Во время переезда в Варшаву и в продолжение полутора недель житья там я находился в состоянии, близком к идиотизму: я гулял, ел, пил, спал, даже искал места, думал отчасти о своем преступлении, об Антонине Васильевне, но все это как-то вяло, бессознательно. Может быть, вы думаете вы и вправе заключить это, — что до объявления вам о преступлении у меня была с собой внутренняя борьба между чувством самоохранения и привязанностью к Антонине Васильевне и что это-то и руководило моим отъездом и пребыванием в Варшаве. Да, не спорю, может быть… Психологически это в порядке вещей… Но ясно это мне не приходило в голову, и я об этом, говорю вам как честный человек, не думал. Мысль об этом явилась гораздо позднее, в конце второй недели житья в Варшаве, но и здесь она выразилась не в той форме. Самоохранение заставляло только колебаться — объявить о преступлении, подвергать мать подозрению или надеяться, что дело кончится благополучно… Когда же в одно утро туман с глаз моих спал, я тотчас же бросился в Петербург узнать, в каком положении дело, и если Антонина Васильевна заподозрена — не щадить себя… Подробности следствия я узнал здесь, без всяких затруднений, от Прокофьича, которого я вызвал из дома через дворника… Я сказал ему, что о происшествии я узнал из газет и по этому случаю я приехал в Петербург…
Он кончил рассказ. Мне вдруг стало досадно на него. Антипатия моя к нему как-то возросла еще, и я спросил его голосом, в котором он не мог не слышать раздражения — раздражения не следователя, а человека, преданного Антонине Васильевне:
— Так вы это ради нее и убили, и признались?
— Да, для нее. Не будь она заподозрена, я не признался бы.
— Так. Ну, а теперь, как вы думаете, имя ее не будет волочиться в этом преступлении, не бросят в нее грязью?
— Я не понимаю вас. Я скрою все. Тут ее совсем не будет. Она явится только как нежная любящая мать и как невинная страдалица.
— А вы явитесь героем. В глазах некоторых, по крайней мере? — невольно вырвалось у меня.
— А я… — Он вдруг побледнел и замолчал. Мне стало жаль его.
— Размыслите хорошенько. Что вы станете отвечать на вопрос, как вы попали в дом, если вы решились скрыть то обстоятельство, что она застала вас на месте преступления и помогла убраться подобру-поздорову?
— Что? — Он потер себе лоб.
— Вы об этом думали?
— Не знаю… кажется, думал…
— Думали?! Впрочем, это ваше дело. Я попрошу вас изложить письменно ваше показание, покороче. — И я дал ему бумагу и перо.
Он задумчиво стал ходить по комнате, потом сел и стал быстро писать, словно кто подгонял его. «Кто его знает, — подумал я, — что это за субъект? Совершил преступление, не подумав, признался — опять не подумав. Конечно, правосудие выиграло, но эта несчастная? Из-за чего она страдать тут будет? И как подействует на нее это признание? Не будет ли это для нее новым ударом? А там… судебная процедура — передопросы… сценическая выставка…»
— Ради Бога, помогите мне, — раздался надо мною голос Ховского. — Я не знаю, что делать? Как я попал в дом? Выдумать интригу с Люсеваль? Но я в Петербурге не жил, я был прописан пятнадцатого сентября, а шестнадцатого выехал…
Я пожал плечами:
— Вы хотите, чтоб следователь учил вас давать показания?
………………………………………………………
Рукопись судебного следователя кончается на этом вопросе; дальнейшего хода дела мы не знаем. Но в конце рукописи приписано другою рукою следующее:
