«Он не тратил понапрасну время на высмеивание ни людей, ни их религиозных заблуждений». Он посмотрел на тех, кто только что был занят именно этим. «Если у него было, что сказать, он говорил это и шел дальше, а вы вдруг ощущали, что вот она эта любовь, та, которую вам никто доселе не являл». На этом незнакомец прервался — закрытые глаза и стиснутые зубы говорили о том, что он пытался подавить слезы так усердно, словно они могли растопить его изнутри.
«И я не говорю вам теперь о слюнявом сентиментализме. Он любил, и по-настоящему любил — будь кто из вас фарисеем или проституткой, учеником или слепым нищим, евреем, самаритянином или язычником — его любовь могла объять всех. И многие прилеплялись к этой любви, когда видели его. Не многие, однако, последовали за ним, но даже те, кто провели с ним недолгое время, спустя многие годы не могли отрицать того, что в те мгновения они испытали нечто такое, чего у них больше не было в жизни. Казалось, что он каким-то образом знал о вас все, и глубоко любил в вас то истинное, что было его собственным творением».
Он замолчал и осмотрел толпу. Она выросла человек на тридцать за последние несколько мгновений, и присоединившиеся не могли оторвать взглядов от этого человека, которого они слушали, в недоумении приоткрыв рты. Я могу сейчас прописать все его слова, но не могу в полноте передать тот эффект, который они произвели. Никто из слушавших не рискнул бы отрицать силы его искренности, исходившей из самой глубины души.
«И когда он висел на том прискорбном кресте, — взгляд незнакомца скользнул по деревьям, раскинувшим над нами свои кроны, — эта любовь все еще струилась и на насмешника, и на разочарованного бывшего друга. Во всем течении времен не было более важного момента, чем тот, когда он приблизился к чертогам смерти, отягощенный битвой с грехом. Его муки — это тот самый канал, по которому Его жизнь струится к вам. Он не был сумасшедшим. Он был Сын Божий, исчерпанный до последнего издыхания ради того, чтобы мы могли жить свободно».
Я был поражен тем, как он говорил о Христе, так мог говорить только человек, который жил с ним рядом. Я даже подумал тогда: «Этот человек — точный портрет того, как я себе мог бы представить Иоанна Богослова».
Не успел я подумать, как он прервался на полуслове, повернулся, как бы отыскивая кого-то в толпе. Внезапно мы встретились взглядами. Я почувствовал, как волосы стали дыбом, а по спине пробежал холодок. Он выдержал взгляд несколько мгновений, затем моментальная, но определенная улыбка пробежала у него по лицу, он подмигнул мне и кивнул.
По крайней мере, так я это теперь вспоминаю. Я был шокирован. Он прочитал мои мысли? Глупо… Даже, если это и был Иоанн, он не мог читать мысли. Что это я? Как этот человек может быть учеником о двух тысячах лет от роду? Это невозможно!
Когда он отвел взгляд, я обернулся: нет ли кого-либо еще за моей спиной, кто мог быть мишенью такого внимания. Никого не было, более того, никто кроме меня даже и не заметил улыбки и подмигивания. Я был ошарашен, как если бы меня прибило отрекошетившим футбольным мячом. Заряды энергии пробивали меня с каждым новым вопросом, проносившимся в мозгу — однозначно, нужно поподробнее узнать о нем.
Народ прибывал. Все новые и новые слушатели с любопытством пытались понять, где эпицентр происходящего и что, собственно происходит. Даже незнакомец уже не чувствовал себя комфортно, учитывая размах так быстро произведенного эффекта.
«Если бы я был на вашем месте, — сказал он, указав пальцем на тех, кто затеял всю эту дискуссию я бы предпочел потратить гораздо меньше времени на разбор религиозных мировоззрений, но точно бы выяснил, насколько сильно он меня любит». С этими словами он развернулся, прошел сквозь толпившихся как раз в противоположном направлении от меня. Никто не двинулся, не сказал ни слова, в замешательстве — как же закончить беседу и разойтись.
Я попытался прорваться напролом через народ, чтобы пообщаться лично. Неужели — Иоанн? А если нет, то кто он такой? Как он может знать все это и говорить так уверенно об Иисусе Христе?
