— Для себя понимаю, — наконец говорит себе в стакан Ефрем. — Объяснить трудно. Если бы вынул часть души — вставил другому… Вот сын приезжал, уговаривал: «Брось все, будешь у меня жить». Он инженер на железной дороге. И ему так же объяснил. Не понял. Тогда я руку показал: «Все ею делаю — лес рублю, рыбу ловлю, сено кошу, Файку обнимаю. Хочешь, поборемся?.. А ты задумал меня посадить на мягком диване, телевизор смотреть».
Обиженный, уехал, жалея меня. А мне его жалко. Вот и рассуди нас.
Вошла Фаина, и я едва узнал ее — так она принарядилась: черное бархатное платье (вместо пестрого широкого халата), капроновые чулки, черные лакированные туфли, на шее крупные янтарные бусы, волосы взбиты, брови угольно подведены, губы ярко накрашены. И живот меньше заметен. Наверное, затянула его на все свое возможное терпение. Присела к столу, накинула ногу на ногу, взяла папироску. Довольно умело прикурила, часто подышала дымом и сказала скандальным, еще не позабытым голосом сезонницы:
— Налей, братишка!
Сказала мне, даже мельком не глянув в сторону мужа, будто его давно уже не было за столом. Я не брал бутылку, боясь обидеть Ефрема, да и подумалось: «Зачем столько пить беременной?» Фаина блеснула синеватыми белками глаз, скривила в мою сторону губы, схватила бутылку, словно вырвала с корнем злое растение, палила себе полный стакан.
— Вот так всегда, — вдруг просияв, как бы внезапно обретя себя прежнего, засмеялся Ефрем. — Как кто приедет — наряжается и выпить хочет. Скучает, глупенькая. А сын мой приехал — так прямо любовь с ним развела. За руку водила, как малолетку, чуть было не уехала с ним. Да куда ему — у него с высшим образованием дома сидит. — Ефрем наклонился ко мне, сбавил голос. — Прощаю ей все. Это ведь для меня тоже учение. Как сумеет человек выправиться? А душа у нее нежная, как у дитятки. Она мне будто бы и дочка и жена…
— Молчи, дурак! — Фаина отрывисто рассмеялась, тыльной стороной ладони звучно ударила по щеке Ефрема. — Так надо, — сказала мне, открыла широко рот и вылила в себя водку.
Ефрем смиренно, все с той же улыбочкой покачал головой.
— Ханцерт будет! — вскочила Фаина, побежала в горницу, вынесла патефон. Завела, поставила пластинку. Пальцы у нее от водки или нетерпения дрожали, едва слушались, щеки, пылавшие яблоками, выцвели, сделались почти коричневыми. Выйдя на середину пола, Фаина согнула в локтях руки и начала вышаркивать твист, кивками и улыбками зовя меня: «Не трусь, братишка!» Танцевала она неуклюже, трудно управляясь со своим отяжелевшим телом, и присесть как следует не могла — мешал живот. Щеки, лоб у нее скоро залоснились от пота. И вдруг она вскрикнула, тонко сжала губы и, медленно подойдя к столу, опустилась на лавку. Зашипела, остановилась пластинка. Минуту было тихо, лишь бил по окнам тяжелыми мокрыми полотнищами ветер. Фаина подняла голову, глядя в черное окно, со стоном выговорила: — Э-эх, вы!..
— Отчаянная, — сказал Ефрем. — Сейчас материться будет. Она умеет… — Он подсел к Фаине, обхватил ее плечи рукой, крепко, аж мотнулась ее голова, прижал к себе. — Хватит, Фаинька, ладно, а? Иди спать, детка. Прошу.
Она, всхлипывая, послушно побрела в горницу, и вскоре там погас свет.
За стенами творилось совсем что-то несусветное. Тайфун достиг наивысшего напряжения, кажется, остановился и крутил ветер воронкой, втягивая в него воду моря, гальку прибрежную, кусты и слабые деревья. Ревело, трещало, лопалось в черноте ночи. А когда вдруг обрывался шквал, слышались в шуме моря и тайги смутные клики, стоны, невнятные рыдания. Холодком подирало по коже, если подумаешь, что это разбуженные бурей духи когда-то живших людей. И совсем крошечным сгустком тепла казался домик лесника среди холода, сырости, темноты. Вот ударит новый, совсем уж непостижимой силы шквал, и мы очутимся посреди тайфуна…
— Погреемся? — спросил Ефрем, пододвигая мне рюмку водки. — Что-то зябко сделалось.
Я кивнул, подумав: «Какое тонкое чутье у этого человека, как научил он себя прислушиваться, угадывать настроения других. Лишь в тишине, одиночестве, при очень медлительной жизни можно так «обострить» себя».
