— Много таких сейчас, — добавляет Катюша. — Воевать научились, а жить — нет.
«Это она просто так говорит», — убеждаю я сам себя. Я уверен, что умею жить, что обойдусь без посторонней помощи. Но все же беспокойство в душе остается. И чтобы окончательно избавиться от него, я начинаю мечтать о море, о горах, обо всем, что скоро-скоро увижу.
Это успокаивает меня, возвращает душевное равновесие. Но ненадолго — настроение у меня меняется раз по десять в день: то снова становится немного страшновато, то — море по колено.
Катюша то и дело входит, постучавшись, в комнату и напоминает: это возьми, то не забудь.
— Как устроишься на новом месте, напиши мне, — говорит она. — Я весной на курорт собираюсь — профсоюз путевку обещал. Может, заеду посмотреть, как ты живешь.
— Обязательно напишу, — обещаю я.
Вещей у меня набралось порядочно: корзина, тюк, солдатский сидор. В тюке шинель, одеяло, две простыни, две наволочки, маленькая подушка. В сидоре — самое необходимое: продукты, ложка, кружка, полотенце и мыло. А в корзине — целая ярмарка: две новенькие сорочки — те, что не налезли на меня, скатерть с узорами — остатки былой роскоши, старые материнские платья и куча всякого другого барахла. Все это посоветовала взять Катюша.
— Пригодится, — сказала она. — На юге, я слышала, с одежонкой плохо. Продашь или сменяешь.
Уезжал я рано утром. Зима еще не наступила, но снег уже шел. Точно в такую же погоду я уходил два года назад в армию. Снежинки падали на асфальт, тотчас превращались в мокрые пятна.
До этого я никогда не задумывался, люблю ли я Москву. И вот теперь понял. Что-то тискало и теребило мое сердце, и это что-то, наверное, выражало мою любовь к Москве. Это что-то оказалось таким сильным, что мне даже расхотелось уезжать. Но я пересилил себя и пошел к трамвайной остановке. Тащил свои вещи и вспоминал все то, что рассказывала мне бабка. Вот в этом обветшалом доме когда-то жила статская советница, вдова. Вот тут находился трактир. Продмаг, в котором мы отоваривали продуктовые карточки, принадлежал купцу Гололобову, большому жулику. От продмага начинался Конный переулок — узкий, извилистый, выложенный булыжником. Другим концом он упирался в Конный двор.
По Конному переулку грохотали подводы. Лошади бежали резво, встряхивая гривами. Я подумал: «Вечером, когда я буду далеко-далеко, они приплетутся сюда, понурясь, и краснолицые извозчики будут крутить вожжами над их головами и беззлобно ругаться простуженными голосами».
Кружились снежинки… Грохотали подводы… Названивали обвешенные людьми трамваи… У ворот «Ударницы» толпились женщины. «На кондитерских фабриках действительно работает только слабый пол, — убедился я. — При всем желании меня не смогли бы направить в шоколадный цех». Что-то обсуждая, обмениваясь новостями, меня обгоняли люди в поношенных телогрейках. А я уезжал ловить своего журавля.
Я подумал, что журавля можно поймать и тут, в Москве, что для этого незачем ехать на Кавказ, но тотчас отогнал эту мысль и, стараясь не поддаваться сомнениям, стал размышлять о своей будущей жизни, которая туманно вырисовывалась в моей голове.
Так, размышляя, я добрался до Курского вокзала.
Снегопад прекратился. Привокзальная площадь мокро блестела, словно окаченная брандспойтами. С крыши падали капли. Снег таял прямо на глазах, и только в укромных уголках — там, куда не проникал разгуливавший по площади ветер, он лежал тонким слоем, будто рассыпанная соль.
Вокзальная сутолока… Запах паровозной гари… Чемоданы, баулы, мешки… Возбужденные лица, покрасневшие от бессонницы глаза… Все это знакомо, все это привычно, все это я уже видел много-много раз.
Работала всего одна касса. Очередь походила на размотанный клубок, один конец нити которого привязан был к окошечку кассы, а другой терялся неизвестно где. Я посмотрел на очередь и присвистнул про себя: «Безнадежное дело!»
Возле окошечка кассы стоял деловитого вида мужчина в бобриковом пальто. В одной руке он держал карандаш, а в другой — сложенный вчетверо лист. Взгляд у него был подозрительный, колючий. Он о чем-то спрашивал и переспрашивал стоящих в очереди людей, когда они приближались к окошечку, и что-то отмечал на листке, каждый раз неловко прикладывая его к стене.
