— Сладко поете, робята. Может, так оно и получится, как планируете вы. Лично я тоже мечту имею — выспаться. У меня, робята, хронический недосып образовался — все в окопах да в окопах. Иной раз думаю: хошь бы ранило в мякоть — я бы тогда подавил. Но не берет меня пуля! После войны, видать, отсыпаться придется. — Сержант выпячивал грудь и, поглаживая ее, продолжал: — Ох и подавлю же я тогда! Сперва шестьсот минут, потом перекус, небольшой выпивон и снова на боковую. За всю войну отосплюсь.
— И это все? — спрашивал я.
— Все, — отвечал Демушкин. — Ничего другого я в мыслях не держу. Это вам, молодым и горячим, заноситься можно, потому как вы — вольные птицы, а у меня семья. При большой семье не очень-то занесешься.
Пристроившись около меня, он дымил «для сугрева» махоркой и расписывал мне мою послевоенную жизнь.
— Ты парень с мозгой, — говорил Демушкин. — Посля войны такие, как ты, нарасхват будут.
— У меня же ни специальности, ничего, — возражал я.
— Это наживешь, — отвечал Демушкин. — Самое главное — молодой ты. Знаешь, как в песне поется: «Молодым везде у нас дорога…»
Подобные рассуждения я слышал и после. Они укрепляли меня в мысли, что после войны я буду нужен так же, как был нужен на фронте. И вот сейчас, привинчивая дужки, я думал: «И это все, на что я нужен?»
Дома тоже было совсем не так, как хотелось мне. В нашей квартире ничего не изменилось, только поубавилось мужчин. Вся наша квартира — семь комнат, из которых две принадлежали попадье, прослушивалась насквозь. Комнаты отделялись одна от другой дощатыми перегородками толщиной в палец. Ночью, лежа в постели, я слышал, как надрывается отпрыск Паршутиной, родившийся вскоре после моего отъезда в армию. До войны так же ревели его сестры, которых теперь Паршутина-старшая отводила по утрам в детский сад. Из комнаты Паршутиных, насколько я помню, всегда доносился детский плач. Паршутина-старшая рожала часто. Она всегда ходила с животом.
— Крольчиха, — бормотала попадья и кривила в усмешке рот.
«Крольчиха», — соглашался я. За глаза ее все называли так. Все, кроме Катюши и матери, которая никогда никого не осуждала и ни о ком не говорила дурно.
Я высказался по этому поводу перед Катюшей и даже попытался прочитать ей трактат о нравственности, но она оборвала меня на полуслове.
— Не болтай! — строго сказала Катюша. — У Паршутиной одна радость — дети. Видишь, у нее их сколько — и ничего, управляется.
С наступлением сумерек наш коридор оживал. До глубокой ночи мотались жильцы из комнаты в кухню, из кухни в комнату. Скрипели и хлопали двери. Шумела в уборной вода. Шлеп-шлеп-шлеп! — топали по коридору дети Паршутиной: Вера, Надя, Валя, Люба, Маруся и Витька двух лет. Шаркала подошвами их мать — грузная, медлительная, неряшливо одетая. Ловя ногами шлепанцы, как ветер проносилась попадья.
Так было до войны. Так было и теперь. Ничего не изменилось.
К полуночи шарканье прекращалось… Но я все равно не мог уснуть. Я ворочался до тех пор, пока не раздавался крысиный писк — до войны крыс не было. Из соседних комнат доносился храп. Соседи что-то бормотали, вскрикивали: им, должно быть, снилось что-то страшное. А крысы все наглели и наглели. На кухне ходуном ходило помойное ведро. Я натягивал брюки и отправлялся на кухню. Я крался, как охотник, сжимая в руке лыжную палку. Я забывал, что коридор — это коридор, а кухня — это кухня. Мне казалось, что я в джунглях. Мне хотелось вонзить наконечник в рыжую крысу. Я надеялся: «После этого нашествие прекратится».
Я настолько распалял себя, что мне становилось страшно. Нащупывал выключатель, расположенный около кухонной двери, и одновременно вонзал палку в помойное ведро.
Ведро опрокидывалось. Крысы разбегались. Та, в которую я метил, поворачивала усатую морду, несколько мгновений зло смотрела на меня и скрывалась в щели — жирная, противная, наглая.
Чертыхаясь, я начинал собирать мусор. Словно приведение, появлялась попадья — плоская, как доска, косматая, в наспех наброшенном халате.
— Воюешь? — спрашивала она.
— Приходится, — отвечал я. — Поразвели крыс — заснуть нельзя.
— Мне они не мешают, — усмехалась попадья. — Я не боюсь их — не то что Катька и Паршутины. — Она устремляла на меня выцветшие глаза с неподвижными зрачками и спрашивала шепотом — Ты, когда воевал, про моего Костьку ничего не слышал?
