— Ну и что? Ты думаешь, с тех пор что-то изменилось?
На этот вопрос Адриан не ответил. У него в голове промелькнуло: «Мы тогда, пожалуй, были более наивными».
Касси не то прочла его мысли, не то просто догадалась, о чем он думает, и буквально в следующую же секунду возразила:
— Нет, уверяю тебя. Люди не изменились. Изменились лишь средства, при помощи которых они добиваются своей цели.
Адриан почувствовал себя вконец разбитым и измотанным. Полсуток, проведенные за изучением психологии убийц и насильников, не прошли даром для его организма.
— Ну скажи ты мне, — взмолился он, — как все то, о чем я прочел в этих книгах, может на деле помочь мне разыскать и спасти Дженнифер?
Касси пристально посмотрела на него и улыбнулась. Улыбнулась уже не иронично, а по-доброму, нежно.
— Ты ведь сам знаешь, кого нужно об этом спросить, — сказала она.
Адриан еще немного посидел, покачиваясь взад-вперед и обдумывая последние слова жены. Скорее всего, решил он, Касси имела в виду Брайана. Остается только научиться вызывать привидения умерших родственников в тот момент, когда нужен дельный совет.
Адриан в очередной раз посмотрел на стопку книг, посвященных убийцам и педофилам, и решительно отодвинул ее от себя — недалеко, буквально на несколько дюймов, к краю стола. Он словно установил для себя карантинную зону, решив, что если не подпускать эти страшные книги слишком близко, то он не заразится чудовищными недугами, которые они в себе таят. Затем профессор повернулся к книжному стеллажу и, не глядя на бесконечные ряды научных трудов и учебников, протянул руку к одной из полок, специально выделенных под поэзию. В каждой из комнат его небольшого дома стояло как минимум по одному книжному шкафу или стеллажу, и в каждом из них с давних пор хотя бы одна полка предназначалась для поэтических сборников и собраний сочинений самых разных поэтов. Профессор Томас специально не держал всю поэзию, имевшуюся в домашней библиотеке, на одном стеллаже. Стихи были ему нужны всюду — во всех комнатах, где были хоть какие-то книги, потому что он никогда не знал, в какой именно момент ему вдруг потребуется срочная инъекция хотя бы нескольких поэтических строчек, нескольких образов, нескольких рифм, нескольких фраз, пронизанных единым ритмом.
Он провел указательным пальцем по корешкам книг — по правде говоря, и сам не зная, что именно ищет. Однако Адриан был твердо намерен найти самое правильное, самое нужное в этот момент стихотворение. «Должно же быть что-то, что полностью соответствовало бы моему настроению, что подходило бы к ситуации, в которой я оказался», — думал он.
Рука профессора остановилась на небольшом томике: это был сборник стихотворений поэтов — участников Первой мировой войны. Адриан раскрыл книгу наугад. Итак, Уилфред Оуэн, «Dulce et Decorum Est», отсылающее к фразе Горация («Отрадно и почетно умереть за отечество»). Адриан впился взглядом в первую строчку: «Мы шли, хромая, истекая кровью».
«Да, — подумал он, — это оно: то, что мне нужно, и тот, кто мне нужен».
Он трижды перечел короткое стихотворение, а затем закрыл глаза и сделал глубокий вдох.
Первыми на него обрушились не зрительные, не слуховые, не осязательные ощущения. Первое, что он почувствовал, был запах.
Пахло густым горячим маслом и раскаленным ржавым металлом. Вскоре к запаху добавился и привкус горячего железа на языке. Дым начал разъедать глаза, стало невыносимо жарко. Так, словно кто-то большой и сильный скомкал весь мир и швырнул его в раскаленную докрасна печь. Адриан Томас задыхался. Воздух был настолько густым и горячим, что с трудом проникал через гортань в легкие. Адриан перестал понимать, что с ним происходит. Он прекрасно знал, что не спит, и в то же время подсознательно требовал от себя проснуться. Неожиданно его швырнуло куда-то вперед, затем подбросило вверх и вновь впечатало в сиденье и спинку кресла, которое показалось почему-то очень жестким. Затем на него обрушился шум. Нет, не шум — страшный грохот и рев задыхающегося, терзаемого на предельно высоких оборотах мотора. Его продолжало швырять в разные стороны, словно по палубе катера, несущегося по штормовому, кипящему морю. Неожиданно, перебивая рев двигателя, до его слуха донесся голос, невероятно знакомый и такой родной:
