Мадлен заливисто, искренне расхохоталась, закинув голову:
— Убиться можно об пальму! Приличная дама, спасу нет… Хочешь знать, как они развлекаются? Каждый вечер, когда они здесь — а он тут раза три в неделю — уходят после танцулек в номер и вызывают пару девочек. Исключительно для нее. Они эту Ингрид на глазах у мужа обрабатывают по полной программе. Причем, прикинь, не просто так — спектакли устраивают. У них номер снят постоянно, как наемная квартира, там целый шкаф с разными нарядами.
Он чаще всего девочек наряжает полицейскими — с понтом две черные легашки замели белую туристочку, привели в участок и стали вдумчиво насиловать, как она поначалу ни ломалась. Я пару раз была «полицейской» — ох, ты б видел, что она вытворяет… А иногда высвистывают Анатоля — это у нас охранник, с во-от таким штырем. Он ее тоже при нем… Чаще всего он типа гангстер, а она школьница — вся такая в белых гольфиках, школьной форме, косички с бантиками. Да, а главное в чем? Этот Нильсен не просто смотрит — он всякий раз на видео снимает. И всякий раз ему изнасилование подавай. Чтобы она пищала и из рук рвалась, чтобы на ней трусики рвали, и все такое… Очень похоже, у него только после такого встает — потому что после этого Голливуда уже он ее пялит до утра. Точно знаем, пялит — уборщица утром из корзины гораздо больше презиков вытряхивает, чем остается после Анатоля.
Мазур, наполняя стаканчики, подумал не без сожаления: жаль, что это обычная шахта, а не какой-нибудь секретный научный центр, и Нильсен — не секретный конструктор. Какой компромат был бы для Лаврика, любит он этакие веши, работать легче…
— А знаешь, чем в свое время этот кинематограф кончился? — прыснула Мадлен. — У Нильсена раз в неделю какое-то суточное дежурство там у них, под землей. Ингрид всякий раз тихонечко мотается в Лубебо, на хату к Анатолю — и там он ее ставит и раскладывает по-всякому безо всяких спектаклей и съемок. Она ему пару штучек показала, каких и мы не знали. А посмотришь — святая… ну ты видел.
— Весело живете, — сказал Мазур.
— А то! — фыркнула Мадлен. — Самое веселье бывает, когда в «доме приемов» случается вечер развлечений, когда приезжают всякие шишки из столицы — акционеры и все такие. Концерн-то большой, эта шахта у него, в общем, на десятом месте. Но развлекаться они все предпочитают здесь — очень уж глухое местечко, ни один журналист не пролезет… Возят всяких политиков, от которых зависит что-то льготное для них протолкнуть… Ну, знаешь, наверно, как это бывает? И уж там такое иногда фестивалится…
— Книгу напиши, — сказал Мазур шутливо. — Писать ведь умеешь. На таких книгах хорошие деньги делают…
— Пристукнут, — сказала Мадлен серьезно. — Точно тебе говорю. Там такие персоны бывают… Пристукнут, ага, — она прищурилась. — А давай теперь про тебя, ага? Вот почему ты куртку не снимаешь? Жарко же.
Она была права — кондиционера в номере не имелось, было душновато и жарковато, особенно в куртке, предназначенной для вояжей по джунглям. К тому же он до сих пор щеголял в той самой майке, которую надел, уходя от упавшего самолета, — о сменной как-то не подумал. Прошло несколько дней, к тому же были и марш-броски по пересеченке, и схватка с Анкой, согнавшая семь потов. Так что майка несчетное количество раз промокала насквозь, высыхала, опять промокала — и сейчас форменным образом залубенела, тело чесалось. Душ бы принять…
— Да так… — сказал он уклончиво.
— Ладно тебе, — фыркнула Мадлен. — Ну, пушка у тебя там, что я, не поняла? Еще когда в номер входила, об нее бедром приложилась. Что у мужика может висеть на поясе большое и твердое? Только пушка. Ну что ты стесняешься? Что я, пушек не видела? Подумаешь, диковина… Снимай куртку, дурик, а то на семь потов изойдешь. Вон за той дверью душ есть, когда начнем, ополоснешься.
Ну, какая уж тут конспирация? Мазур с превеликим облегчением стащил крутку и аккуратно повесил на вешалку. Снял кобуру и отстегнул кинжал.
— Арсенальчик у тебя… — хмыкнула Мадлен.
— Что делать, — сказал Мазур. — В этих местах сиротинушку всякий норовит обидеть, если не в броневике едешь…
