— Что ты сделал? — спросил он Максима.
— Когда? — удивился тот.
— Когда! Сейчас, на сопке!
Максим остановился, повернулся к нему и вдруг захохотал.
— Ну! ты! даешь… Не понял?! Правда?! А чего, а?! — И совсем зашелся в визгливом хохоте. — Да я горбоносому, — отдышавшись, сказал он, всхлипывая, — ножом в лоб врезал. Навышиб!
— Ножом? — не сразу переспросил Васька. — Ножом?!
— Рукояткой! Во будет клоун!
Васька шел как в тумане.
Тяжело идти ночью, даже при луне, по такой дороге.
Бахра отставала.
Словить бы всех-всех на свете комаров в один мешок, привязать к нему каменную глыбу величиной с дом и бросить в океан!
Васька представляет, как медленно уходит в нутро таинственно мрачного океана необычный садок с распищавшейся тварью, как шарахаются от него перепугавшиеся акулы и киты.
Только злобный и бесстрашный осьминог рванулся навстречу неизвестному врагу, обхватил жесткими лишаистыми щупальцами и ударил закостеневшим клювом.
И полезла в дыру гнусь, замутила миллионами желтых телец светлую бесконечность воды. Испугался осьминог за свою ошибку, сжался — и камнем на дно, в бурые скользкие водоросли. Возликовала только всяческая рыбья мелкота — пожива! Набивай пузо задарма!
Но разве пережрешь всю эту подлую рать? Вон сколько уцелело. Притаили дыхание, поджались — дальше некуда и понеслись обратно, к солнцу, к Ваське…
Васька аж застонал от огорчения. Подумал: не топить надо было мешок, в костер бросить. Или в пещеру, что на Синьке. Потом дустом засыпать, а сверху забетонировать. Опять же… пещеру портить.
Он сбросил с головы корзинку. Спасет, что ли, щелястая!
Насмешка какая-то над человечеством! Ни медведи, ни тигры так не донимают: боятся мужика, уважают силу. А эти вот до слез доводят, хоть домой беги.
Васька шел по зимнику. Тому самому, что ведет в сторону Синьки. Дорога малость подсохла — опять нет дождей, опять маета лесникам…
Давно уже не возят отсюда лес. Возить нечего. На опустошенных делянах кучками теснится березовая и сосновая мелкота, да кое-где появился орешник по колено. А пни — дай бог! Вот порушатся они от дождей и морозов, превратятся в землю, и забудут люди, что здесь когда-то тайга шумела. Отец вон что говорит! Люди помнят все города, что древние враги сожгли, ищут всякие сведения о них.
Да что города! Соборы, дома — и те срисованы, описаны. Память дорога! А вот об этом, что было здесь раньше, что росло, жило, — кому помнить? Кому это дорого? Конечно, соборы люди делали, труд их уважать надо. Лес сам рос… А никому в голову не приходит, что сведения о нем столько бы пользы принесли! Ведь не все растет, что из земли проклюнулось. Где сосна должна стоять, нечего туда елку пихать, толку не будет — не ее это место. Если природа сотни лет каждому растению место выбирала, жилплощадь для него готовила, то надо с этим считаться. Надо поосторожнее саженцами разбрасываться. Что зря губить их. Если сравнивать, говорит отец, то это как бы негров или турок на Чукотке селить, а эскимосов в Индии. Насилие.
Конечно, трудно, волокитно подробные описи делать — не каждого гектара, а каждого бугорка, каждого клочка тайги. Но зато потом здорово бы это откликнулось! Здесь кедр стоял? Сади кедр! И попрет он на радость всем! А то бьются, бьются сейчас лесоводы, где половина посадок на корню засыхает, а где и больше — почти все.
Ну сейчас еще ничего. Ученые за лес вступились. На делянах велено лучшие участки леса не трогать — оставлять для осеменения пустошей. Только на нервах все это: кто оставит, да то, что брать не хочется, кто — под метелку. Забыл, мол. Штрафом отделается. Штраф-то не из своего кармана… Забыл, говорят, так будь добр — засаживай деляну! О, строгости начались. Засаживают! А что толку? Отец говорит, таких палок навтыкают, что плакать хочется.
…Васька и не заметил, как дошел до ориентира — брошенной лесорубами прогнившей будки на автомобильных колесах. Возле будки — горы наваленной бульдозером земли. Площадку под эту будку готовили… Все заросло полынью и колючником.
А вон там, за виляющей лентой зелени, укрывшей широкий ручей, начинается марь. Единственное до самой Синьки место, где деревья не тронули. Невыгодно было их брать. Редки они на мари — трелевать замучишься.
