Как гласило заключение консилиума татарских врачей, у него отказали обе почки, произошла полная дисфункция печени, случилась двусторонняя пневмония лёгких и организм поразил жесточайший септический шок. То есть одномоментно отказало всё. Чингиз Торекулович и слова не успел сказать своим близким, которых, впрочем, к нему и не подпустили. Не стали даже, как вспоминает Мария Урматовна Айтматова, спрашивать, куда его отправить: сразу перенесли в бессознательном состоянии в легкофюзеляжный самолёт, взявший курс не на Москву, а почему-то на Нюрнберг.
С другой стороны, Николай Анастасьев, известный литературовед и друг Чингиза Торекуловича, свидетельствует, что буквально за день до внезапной смерти писатель по телефону разговаривал с Владимиром Фёдоровичем Огневым, которого он считал своим старшим товарищем и единомышленником, и передавал, что дело вроде идёт на поправку.
Но самое поразительное то, что он, повторю, свою роковую судьбу как бы предчувствовал, косвенно описав в последнем романе, вышедшем всего за полгода до его внезапной кончины.
В нём Айтматов простился и со страной своей, и с веком, который так или иначе оставил свой глубокий отпечаток на судьбе, на его знаменитых произведениях. Это была его лебединая песня, прощальное слово, пусть и небезупречное художественно.
Автор поставил перед своим героем сложнейшую дилемму — жить или не жить, быть или не быть? И тот нелепо погиб от случайной пули. Звучит парадоксально, но пуля эта была для Саманчина желанной, а физическая смерть — неизбежной. Параллели всегда очень рискованны, и всё же я оглянусь на роман Кафки «Процесс», где герой умирает почти так же, как Арсен Саманчин в романе Айтматова. Жизнь его утрачивает всякое содержание, а смерть становится спасением от этой экзистенциальной бессмыслицы, и когда конвоир добивает несчастного, он испытывает едва ли не чувство благодарности. Конечно, между мирами и героями Кафки и Айтматова лежат огромные культурные пространства, различные жизненные опыты и взгляды. То же самое можно сказать и о Хемингуэе, о Камю, с которыми исследователи любят сравнивать Айтматова. Но существует и безусловная общность. Это — ощущение кризиса базовых человеческих ценностей, смыслоутраты, общность в понимании сути человеческой борьбы за себя, за идеалы, за жизнь, наконец. История XX столетия не одного только Айтматова заставила, по его же словам, «плача на коленях, восставать во гневе», жить в бесконечной надежде и в то же время испытывать жестокие сомнения в самых существенных гуманистических ценностях. Для героев Хемингуэя важно было «не сдаться», не согнуться, поэтому они боролись, и нередко предпочитали — как, впрочем, и сам писатель — моральной капитуляции смерть. Камю же видел в жизни человека XX столетия истинное благородство в борьбе, но испытывал и экзистенциальное отчаяние перед неразрешимыми вопросами бытия и истории, объявив в итоге, что основной вопрос философии — это самоубийство.
А айтматовская философская дилемма, как мне кажется, несколько иного плана. Это вопрос прежде всего этического спасения человека, спасения в человеке человека, глубокая вера в него, и в то же время отчаяние от того, что человек не способен подняться выше истории, преодолеть фатум, «изнасиловать судьбу», как однажды выразился тот же Хемингуэй. Поэтому история для Айтматова — это некий демиург, это тяжёлый Крест и, одновременно, Плаха, великое благо и сущий Ад; история — это неуправляемая, движимая толпой и её узкокорыстными манипуляторами стихия, которая до небес возвышает человека, но порой и до неузнаваемости его деформирует.
...Айтматов завещания не оставил, но оставил свои книги и ушёл из жизни так, как уходят таинственные странники. О многом хотелось бы у него спросить, но, увы, не спросили, да он бы и не ответил. Но то, о чём думал художник, во что верил, что отстаивал в своих произведениях и публичных выступлениях, и есть, думается, его завещание.
В последнем своём романе он, кажется, пророчески предвидел не только собственный уход, но и близкую судьбу Киргизстана, внушавшую ему, без видимых, казалось, на то причин глубокую тревогу. Он пророчески, задолго до того, как прозвучали они в реальной жизни в 2010-м, описал эти выстрелы, убийства, предугадал террор, власть тьмы и взбесившихся политизированных люмпенов. Роман получился грустным повествованием о том, как разрушилась гора, как не сбылась мечта. Осталась только вечная невеста — свет его очей, закатные грёзы неостывшей души, последняя спасительная соломинка...
