Мы тихо выходили на двор заставы и строились. Низкие облака заволокли небо. Было темно. Командиры проходили по рядам и шепотом отдавали последние приказания.
…Нам было приказано: в семь ноль-ноль занять исходное положение; в восемь ноль-ноль начнется артиллерийская подготовка и от восьми ноль-ноль будут говорить пушки; в восемь тридцать пограничникам перейти границу, атаковать, уничтожить вражеских пограничников и занять кордоны».
«Мы стояли на вершине холма. Наши ноги выше колен ушли в рыхлый снег. Ноги озябли и шинели были мокрые от талого снега, и пальцы на руках закоченели. Мы стояли, не двигаясь, и молчали.
…Снег шел все время. Было очень тихо. Потом низко над горизонтом появилась красная полоса, будто красная светящаяся трещина на небе. И еще несколько таких же красных трещин, и все небо озарилось красным светом, будто десятки солнц сейчас поднимутся над потемневшей землей. Красный свет полыхал на небе, зарево разливалось очень широко, и только тогда мы услыхали гул и потом тяжелый грохот разрывов и могучее шуршание снарядов над нашими головами. Весь воздух, все серое пространство наполнилось громом, и гром все рос и усиливался. Красное зарево горело ровным огнем, и на красном вспыхивали оранжевые молнии, и все небо стало коричнево – красным. Мы стояли на холме и смотрели, как загораются новые огни, и слушали удары орудий. Какие-то, особенные, глухие и медленные удары вырываются из ровного гула. Воздух разрывается на части. Это продолжалось полчаса. Ровно полчаса, от восьми до восьми тридцати».
«В роще стояла батарея, и орудия стреляли одно за другим. Деревья вздрагивали при каждом выстреле. Из рощи выбежал горностай. Он бежал по ямкам, выбитым гусеницами танков. Его белая шкурка ярко выделялась на сером снегу. Хвост горностая, пушистый, с черным кончиком, вздрагивал. Бежал горностай неровными шажками и шатался из стороны в сторону. Мы все видели, как маленький зверек бежал, тычась мордочкой в снег. Рот горностая был широко раскрыт. Горностай бежал у самых наших ног. Наверное, он ничего не соображал, и его блестящие круглые глазки ничего не видели. Он убегал от ужасного грома орудий, убегал, сам не зная куда».
Канторович рассказывает об артподготовке, о переходе через реку, а мы видим желтый песок у вершины горы, синие тени в лесу, броню танков, выкрашенных в белый цвет. Он очень точно описывает психологическое состояние человека перед боем. Мне самому приходилось испытывать это состояние, которое очень трудно передать словами:
«А тихо, знаете, было…
Ну, ходим возле моста и, конечно, волнуемся. А чего скрывать? Чего? Я честно говорю: волновались мы все здорово. И разве можно не волноваться?
Все мы, товарищи, шли в бой первый раз в жизни.
Вот стоим, значит, у моста и ждем, и думает каждый из нас свои думы. Вот у меня, например, дочка родилась. Я, значит, недавно женился. В отпуск, значит, ездил домой и женился. Ну, и родилась дочка.
Шутка сказать, дочка у меня!.. А какая она, дочка-то, из себя – я не знаю…
А лейтенант Суслов как раз подходит ко мне и шепчет:
– Иди, Горбунов… Вот оно!
Я медленно, медленно шел. Три минуты, знаете ли, это много времени…»
Прозу Льва Канторовича отличает точная прикрепленность событий к месту и времени - все говорит о том, что он в это время был именно на этой заставе, оттого и документальная точность, и достоверность его рассказа.
От рассказов «Так начиналась война», «Мост наш», «Командировка», отличавшихся большой сдержанностью, раскрытием драматизма военных будней, Канторович приходит к пониманию трагизма происходящего («Кочкин и Лазебников»).
«В лесу вырыли могилу, и снег над могилой лежал острой кучей. Мерзлую землю тяжело было рыть, и большой камень оказался в земле как раз в том месте, где рыли могилу. Камень взорвали саперы. Звук взрыва прокатился по снегу».
Ужас в том, что на войне каждая минута может оказаться последней.
«…пограничники несли тело товарища к могиле в лесу. Неожиданно на дороге защелкали выстрелы. Стреляло сразу много винтовок, и торопливо простучал пулемет. Тело убитого товарища они положили на снег. Выстрелы раздавались непрерывно».
