И Ступач по привычке, словно подсудимых, ощупывает взглядом хаты-белянки, что отгораживаются от него то вишняками, то вербами, то мальвами и пересмеиваются с самим солнцем. Родившись в местечке, он не знал да и не хотел знать села, но имел свое суждение о нем, потому что еще в двадцатых годах безрассудное, безжалостное левачество скособочило его мозги, нашпиговало их подозрением, а в душе выжгло то, что там должно быть, — душевность.
— О боже, — вздохнула из-за плетня тетка Олена и опустила на глаза белый, с пыльцой подсолнухов, платок, — такой уж красивый, а сколько недоброжелательства на лице.
Ступач услыхал шепот ее слов, обернулся, и на миг ему показалось, что увидел свою мать, которая очень любила ходить в белых, чуть голубоватых от синьки платочках. Он положил руку на плечо кучера, чтобы тот придержал коней.
— Вы что-то мне, тетушка, сказали? — и улыбнулся белозубо женщине.
— О боже! — оторопела Олена, не зная, что ему ответить.
Среди подсолнухов, что золотыми решетами просеивали солнце, стояла спокойная, как само лето, женщина, а под ресницами ее трепетала материнская печаль.
— Вы что-то, женщина добрая, имеете ко мне? — уже сочувственно спросил Ступач.
— Нет, ничего к вам не имею, — махнула загрубевшей рукой.
— И все же?
— Глупое подумала про себя. — Олена Петровна стерла подсолнуховую пыльцу с лица, доверчиво собрала морщины вокруг полных губ. — Я, простите, даже не ожидала, что вы умеете так хорошо улыбаться человеку.
— Что это вас с самого утра на смех потянуло? — сразу рассердился Ступач. — Ранний смех на поздние слезы поворачивает.
— Вот и поговорили, — грустно кивнула головой женщина и исчезла за солнцами подсолнухов.
«Болтушка! Залезла в подсолнухи и вытряхивает глупые насмешки. И все такие в селе. Тут на землю смотри, а под землю заглядывай».
Кони, выгибая шеи, остановились возле конторы колхоза. Из дома вышел седоголовый Ярослав Гримич, в одной руке он держал серп, в другой — замок.
— Дед, председатель в конторе? — с брички спросил Ступач.
— Еще чего! Наш председатель в пору жатвы начинает день в поле, а не в конторе!
— А вы куда собрались?
Старик поднял серп, завернутый в белую тряпочку:
— В степь, на жатву.
Ступач насмешливо хмыкнул:
— Сколько же вы нажнете в ваши лета?
— До вечера на полкопну потихоньку расстараюсь. И то какая-то помощь людям. Грех теперь живому человеку не жать.
— Кто же вместо вас будет сидеть в конторе?
— А зачем теперь кому-то рассиживаться по конторам? Телефон стеречь? Так он порычит-порычит, словно старая собака, да и перестанет.
— Непорядок, — неодобрительно покачал головой Ступач. — Вот что, дед, идите в поле и разыщите мне председателя, а я уж вместо вас посижу тут.
Старик смерил Ступача удивленным взглядом, потом пожал плечами:
— Что ж, сидите, коли есть охота, только боюсь, что очень долго придется сидеть.
— Это ж почему?
— Данило Максимович заглянет сюда только вечером. Разве ж вы не знаете его?
— Да знаю, — насупился Ступач. — Тогда садитесь — и айда в степь.
— Давно бы так! — тряхнул сединой старик и начал взбираться на бричку. — Чего это вы приехали? Для разноса? — И осекся, ибо вспомнил, какое прозвище влепили колхозники Ступачу: Разнос.
Но прокурор этого еще не знал, а разносить он умел — и в городе, и в деревне.
За селом они догнали старого Корния, который тяжело шагал с серпом в руке. Гримич коснулся плеча возницы, и тот остановил коней.
— Садитесь, Корний Иванович, подвезем.
Старик остановил взгляд на Ступаче, покачал головой:
— Нет, с этим судьей мне не по пути.
— Это ж почему?! — сразу вспыхнул Ступач.
— Раньше у нас судьей был бог, а что будет, если судья станет богом? Езжайте…
Гримич прыснул, Ступач выругался, а кучер насмешливо прикрикнул на лошадей…
Чтобы как-то рассеять неприятное впечатление, Ступач спросил старика:
— А наш первенец комбайн исправно работает у вас?
— Не работает, — невесело ответил Гримич.
— Как это не работает?! Поломали?! — и лицо сразу стало таким, словно он вдоволь нахватался злости.
— Не поломали — в соседнее село перебросили, так как мы, мол, и без него вовремя уберем хлеб.
— А… — привяла злость, и привял неспокойный румянец. Ступач сам себя упрекнул за горячность. Да что поделаешь — характер! А его не выплеснешь, как воду из кружки. «Продукт» за глаза называет его Мусульбас. И что только за этим словом кроется?
