— Ох, вы и скажете… — поморщилась Оксана.
— А вы, товарищ агроном, с каких позиций смотрите на ужин?
— Спасибо, я не голоден.
— Напрасно отказываетесь, ей-богу, прогадаете! — не унимался Магазанник. — Оксана хоть и сирота, а хозяйка что надо. У нее овсяный корж и тот, как месяц, сияет. Я к ней давно по-соседски присматриваюсь, — и так подмигнул своими зелеными с песчаником глазами, что девушка сникла. — А из каких исходя принципов смотрите вы на стаканчик-другой хотя бы маломощной медовухи? У нашей невесты и это есть.
— Я не пью.
— Нисколечко? — не поверил Магазанник.
— Пока бог миловал.
— Уж больно вы идейные. — На грубом лице Магазанника мелькнуло недовольство, резче обозначились глубокие морщины на тяжелом лбу. — С такой идейностью, натурально, можно и с копыт долой.
— Вам этого бояться нечего, — осуждающе бросил Ярослав, — вы своими копытами из подземелья все выбьете.
— Не глубоко ли вы, ученые, копаете? — вскипел Магазанник.
— Уж как умеем. — Терзая себя, растревоженный девичьей красой, Ярослав поспешно вышел из хаты, омрачившей свет его молодой души.
По старинному обычаю девушка должна была проводить хлопца до порога или до крыльца. Колеблясь, Оксана вышла за Ярославом в сени. На них плотно налегла темень, охватил запах висевшей на перекладине привядшей калины, окутала тишина, и в ней было слышно, как брод подает голос броду.
— Может, и правда поужинаете? — смущенно спросила девушка.
Он ощущал ее дыхание, чувствовал нежную, трепетную молодость, калиновый хмель ее волос и не знал, что с ним делается и что ему делать…
— Спасибо, Оксана, — сказал сдавленным голосом, дернул дверь, и его обдало росистым дыханием вишенника.
На пороге помолчали, неумело попрощались, и Оксана со страхом почувствовала, что встретила свою судьбу. Вот так и приходит оно — на радость или на горе — и склоняет к себе доверчивое девичье сердце.
За порогом густой синью курились берега, за порогом волновалась осенняя вода, подмывая звездный небосклон. Он пошел к этой неспокойной воде, где глухо стонали привязанные челны и где с чьего-то весла стекали капли воды, отсчитывая минуты вечности.
В думах о нем Оксану потянуло к броду.
…Гей, броде татарский, яворы и калина на бережках да челны у самых звезд, а счастья так мало…
— Кого поджидаешь? — вышел из хаты Магазанник, осторожно положил руку на девичье плечо. — Хе-хе-хе, и тепло, и силу чуешь!
Оксана брезгливо сбросила его руку и в сердцах отрезала:
— Если ваш язык покоя не знает, так хотя бы рукам воли не давайте.
Магазанник не обиделся, а вздохнул.
— Нет хуже на свете, чем быть вдовцом. Только сунься приласкать кого — сразу по рукам! А когда был я парубком, так и меня по вечерам искали чьи-то очи, чьи-то руки…
— Тогда, видать, дядько, и глаза ваши, и руки искали чью-то ласку.
— А что ж они теперь ищут?
— Целковый! — словно нож, всадила слово и скользнула мимо, обдав его дуновением чего-то непознанного, недосягаемого, перед чем стали в тупик его изворотливость и наглость.
— Вот оно что, тихая ты, да не очень, — пробормотал уже ей в спину и почему-то положил на двери руки, посмотрел на эти темные ковши, стиснул их и почувствовал, как в душе отозвалась тоскливая тяжесть прожитых лет. «Разве я такой уж старый? В Польше куда более старых называют кавалерами. Вот только Степочка у меня… — впервые с неприязнью подумал про свое хитроватое чадо. — Не будь его, может, тогда и Оксана не въедалась бы с этим «дядько». Да, бесовская это порода женщины, а мы все равно стоим перед ними попрошайками…»
Ярослав больше не заглядывал в ее хату. Оксана еще несколько раз видела его в селе, но он, здороваясь, мрачнел, отводил от нее потемневший взгляд и сразу куда-то исчезал: почему-то у агрономов никогда не бывает времени.
И щемило девичье сердце, и куда-то пряталось то, что, как дитя, робко шевелилось в груди.
А время шло: то стекало с рыбачьего весла, то поскрипывало в крыльях ветряка, то отлетало вдаль птичьей стаей.
Миновала осень, отбушевала вьюжная, метельная зима, настала тревожная пора ряста — пора цветения и отцветания. И тогда снова же от Семена Магазанника Оксана узнала, что Ярослав собирается уезжать из села.
