— И не каешься?
— Раздавать добро не грех, прятаться с ним — грех.
Сагайдак, усмехаясь, переглянулся с Мусульбасом.
— Ступача испугался? — спросил тот.
— Не очень, но радости от его крика и угроз не имел. Кажется, он принадлежит к наследникам князя Изяслава, который еще в двенадцатом веке глаголил: «Дал бы бог здоровья, а месть будет». Не дай бог такому крикуну достичь большой власти.
Мусульбас долго изучающе смотрел на Данила, потом правой рукой провел по голове, с которой тиф еще в гражданскую снял кудри.
— Далеко ты заглянул. И, к сожалению, что-то существенное подметил в характере некоторых нетерпеливых. Наверное, натерпимся мы еще с ними. А теперь о тебе: правильно поступил, что раздал хлеб, потому что прежде всего надо спасать людей.
— Спасибо, — ожил Данило.
— Не спеши благодарить. Послушай старшего годами. Раздать зерно не такая уж большая мудрость, только бы оно было, — и погрустнел человек. — Мудрее — вырастить хлеб. Ты умеешь ухаживать за землей?
— Будто умею.
— А ты мне без «будто». Знаешь хотя бы о том, что делает ваша школа?
— Этот курс науки, кажется, прошел.
— А это правда, что хотел быть агрономом? — спросил Сагайдак.
— Правда. Да по разверстке губернского комитета бедноты меня послали на рабфак при пединституте.
— Это хорошо, что тебя послало село. Выходит, верило тебе. А доверие людей надо оправдывать, — уже поучительно сказал Мусульбас.
— Постараюсь, разумеется, — не нашел ничего лучшего ответить Данило.
— Так вот, Данило, я не буду тебя стращать, как Ступач. Стращай сам себя. Мы сегодня после Ступачова наскока говорили о тебе, вспомнили и твоего отца, а тут я кое о чем расспросил Максима Петровича. И мнение наше таково: пошлем тебя в твое село председателем колхоза.
— Меня?! — оторопел Данило. «Из-под суда да на должность…»
— Тебя!.. Испугался?
— Да уж не обрадовался.
— Одним тебя утешить могу: не святые горшки обжигают.
Сколько раз слыхал эту пословицу Данило, но, кажется, только теперь он понял ее смысл. Путаясь в круговороте мыслей, спросил:
— А школа как же?
— Вот земля и люди будут тебе новой школой… Нам очень нужны те, кто бы сейчас любой ценой спасал село. Помоги людям дождаться нового хлеба, — поднял на Данила печаль и боль орехово-карих глаз секретарь. — Понимаешь, хлопче, какую тяжесть кладем на твои еще не окрепшие плечи?
— Понимаю, — безмолвно благодарил неожиданных гостей за доверие и в то же время тревожился за свой завтрашний день.
— Сердце у тебя доброе, пусть трудности не надорвут его, пусть недалекие людишки не озлобят его. Так по рукам?
— А вы сразу же в жатву не навалите на меня непосильный план?
— Э, это уже торг, — погрозил пальцем Сагайдак.
— Если тебе говорят «по рукам», то надо и торговаться.
— Поймал на слове. — Мусульбас покачал лысой головой с отблесками лампы на ней. — Непосильного плана тебе не дадим, но помни, что хлеб должны иметь и люди, и государство. И чем больше, тем лучше. Вот теперь и ломай голову над этим, думай, как поется в песне: «Ой думай, думай, чи перепливеш Дунай». Теперь твое село — твой Дунай. Выбивайся, хлопец, а то нам сейчас очень трудно. Очень!
— На какие-нибудь фонды для людей можно надеяться?
— Нет таких фондов, — вздохнул Мусульбас — Одни огорчения есть. Ими, злорадствуя, воспользуются наши враги. Да с ними нам детей не крестить. Нам любой ценой надо спасать своих людей. Так вот, повторяю: выбивайся.
— А вы хоть один глаз закроете, когда как-то буду выбиваться?
— Не имею права закрывать глаза, но и за чуб тебя сразу не буду хватать. Что тебя еще беспокоит?
— Сверхранний сев. Запретите его. Это же глупость!
Мусульбас вздохнул:
— И глупость не всегда запретишь… Сей, когда надо сеять, и спасай людей. А сейчас мы тебя подбросим в твое село.
— В темноте? — удивился Данило.
— Что для нас ночь, когда Должно взойти казацкое солнце? — заиграл стрелами бровей Сагайдак.
— А как переберемся теперь через броды?
— Если проскочим казацкий, тогда, возвращаясь, проскочим и татарский, броды — не печаль! — И что-то свое вспомнил Сагайдак. — А вот есть иные у человека броды: голубой, как рассвет, — детства, потом, словно сон, — хмельной брод любви, затем — безмерного труда и забот и, наконец, — внуков и прощания. Мой дед, бывало, говорил: по четырем бродам текут воды жизни, а назад не возвращаются…
