— Так, так… — проговорил знакомый голос с хрипотцой, и маленький седой человек с прекрасными глазами медленно сел на корточки рядом с ним.
И снова Луций с упорством, казалось бессмысленным, попытался встать, и снова был сбит уже более жестоким ударом на пол.
— Уймись, — приказал яму боец, причем по жестокости интонации было ясно, что он не шутит. — Уймись, иначе я тебе шею сверну.
— И ведь сверяет, усмехнулся седой и приблизил к лицу Луция свое морщинистое лицо, так что юноша без труда узнал в нем писателя Топорова. — Не страшно?
— Я чего, святой мученик, что ли, — огрызнулся Луций, но дергаться больше не стал. — Или мне больше всех надо? Мое дело чаю подать да бутылку открыть. Так что спрашивайте, сила ваша.
— Рубашку расстегни, — негромко приказал Топоров, внимательно изучая лицо Луция, — да живее. А то ребята помогут.
Недоумевая, Луций расстегнул ворот рубашки, потом одну пуговичку, вторую, третью.
— Вот взгляните, люди добрые, — констатировал писатель, брезгливо тряся головой и отворачиваясь. — Русский же человек по анкете и на вид наш: волосы светлые, нос курносый, глаза без всемирной скорби, даже наоборот, предельно наглые. А ни Христа в душе, ни креста на груди. Откуда берутся эти подзаборно-интернациональные юнцы, которым все равно: креститься или обрезаться. Скажите, славяне, что делать с такими вот чертями, которые плюют на родину-матушку, жидам сапоги лижут до блеска и срут где ни попадя. Неужели у тебя ни разу вот здесь, — Топоров с размаху шваркнул себя по левой стороне груди, — ни разу не екнуло: «Родина меня подняла, воспитала, пылинки сдувала, а я ее нехристям продаю»? Есть ли имя у тебя, не постыдная языческая кликуха, а имя христианское, коим божья тварь отличается, есть ли?
«Сумасшедший, — подумал Луций, — сейчас забьется в истерике, еще кусанет. Вот сходил за водочкой. А эти-то мафиози, неужели при нем? Ребята строгие, при них не шали.» Ему стало очень грустно.
— Сирота я, — сказал он, в самом деле себя жалея, — бросили в воду и сказали плыви. Вот и плыву, куда течением несет. Что касается матери-родины, то не слишком от щедрот ее благоденствовал. Впрочем, время для всех несусветное. Не обольщаюсь. Но и путать меня с действующими лицами не надо. Мое дело сторона, даже если брать просто по малолетству.
— Чего он несет? — проговорил старший из бойцов, изумленно на Луция глядя. — Хоть бы я полслова понял. Ну кореш, смотри, если ты издеваешься…
— Оставь, оставь, — сказал Топоров, пристально глядя на Луция и как бы его для себя оценивая. — Парень правильно говорит. Накипело у него. Никто не верит, не видит, не понимает, поживи как он, свихнешься. Нет, нет, поднимите-ка его. Садись сюда, мальчик…
— Могу ли я считать, что жизнью ты своей недоволен и хотел бы ее сменить? — требовательно спросил писатель после некоторой паузы. — И знаешь ли ты, среди каких людей находишься?
«Это уж точно знаю: среди бандитов», — сердито подумал Луций, но скорчил только недоуменную мину и пожал плечами.
— Выпала тебе честь, малый, не каждый такой чести сподобится, ты находишься в штаб-квартире Российского национального движения. Я — секретарь бюро партии, а вот эти мальчики — члены. И если бы ты не продался с потрохами своему жидовскому Лицею…
— Римскому, — перебил его Луций. — Евреев же к нам не принимают, так же как и в интернат к брату.
— Зато они в нем служат! — закричал вдруг Топоров. — Сколько у вас всего преподавателей: сто, двести?
— Человек тридцать.
— Так вот, даже если вообразить, что Пузанский там в единственном числе, то получается, что коллектив объевреен на три процента. А какой процент евреев в Московии, знаешь? Всего ноль целых три сотых. Остальные давно выехали. Так что учишься ты буквально в рассаднике жидомасонства.
— Признайся, твой патрон предлагал тебе пойти с ним на масонский кагал?
— Да что вы? — усмехнулся Луций. В который раз он попытался встать с колен, и попытка удалась.
По знаку Топорова боевики скрылись за спиной Луция и ничем не препятствовали ему.
— Мы никогда на темы, не связанные с учебой, не разговаривали. Пузанский, он же специалист по уличным агиткам, какие тут масоны?
