— Она-то да, но я — нет! — закричал я нетерпеливо. — Я с этим покончил!
— Как так, Лукашко? — Игорь сжал толстые губы, нахмурился. — Не понимаю…
— Я сказал тебе все. Ты должен это знать. Но между мной и Мартой больше ничего не будет, понимаешь? Я не хочу продолжать эту связь, это конец.
Игорь наклонился, чуть не коснувшись носом пола, но потом ему удалось переместить центр тяжести и встать с кровати. Мы стояли друг против друга, и он всматривался в мое лицо, будто ища в нем что-то; его уверенность, его защитный цинизм испарялись на глазах.
— Не понимаю, — сказал он неуверенно. — Какой тебе был смысл признаваться?
— Я сделал это ради себя. Не смогу тебе этого объяснить. Просто чувствовал, что так будет лучше.
Игорь заложил руки за спину и длинными шагами мерил комнату; когда он доходил до конца и поворачивал, линолеум у него под ногами скрипел, будто он шел по подмерзшему снегу.
— Каешься? Исповедуешься? Мне что, сказать, что я тебя прощаю?
— Простить себя могу только я сам.
— Ах, ну естественно, извините! Я уже позабыл, как выражаются благородные и принципиальные товарищи. Я уже забыл, что вы не такие, лучше, чем мы, хотя делаем одно и то же!.. И какая суровость, какая решительность! Ты смешон, Лукашко, ты, право, смешон. Совсем как с тем репортажем: не публикуйте его, это негодная работа!.. Как будто ты первый раз рожаешь свою трепотню!
— Я сказал себе: хватит, что-то во мне воспротивилось, понимаешь?
— Если ты сделаешь из моей Марты непорочную деву, все будет возможно, в том числе и то, что ты себе забрал в голову. Ты слишком долго лежал, Лукашко, ничего не делал, не работал, а кто только лежит, тот шкоды не наделает, но и толку от него чуть. От болезни и нашло на тебя помрачение, ничего не различаешь. Ты ведь хорошо писал, я кое-чему у тебя научился, а теперь вдруг заявляешь, что все это делалось левой ногой и ничего не стоит. Я даже начинаю думать, что ты сошелся с Мартой не просто так, чтобы поспать, а из чувства одиночества, ты в ком-то нуждался… А мне признаешься, как будто все там сплошная низость и подлость и это нельзя забыть, оправдать или просто оставить как есть, хотя все уже позади… Что ж это за принципы, скажи на милость? К счастью, ты при этом смешон…
Нет, мне никак не удавалось окончательно и однозначно разрешить спор с самим собой, наоборот, мне вдруг почудилось, что Игорь заговорил моим собственным голосом, принял обличье испытующего меня двойника: мне нечем было крыть, нечем убеждать, он был прав почти на сто процентов. Но что в том? Я не могу иначе, я не откажусь от своего намерения, не отступлюсь от своей цели. Я разрушил его представление обо мне, и мне самому противно видеть эти руины, но я просто не в силах продолжать играть свою удобную, соглашательскую роль, я должен действовать совершенно по-другому, как приказывает мне моя проклятая последовательность и серьезность. Потому что нет на свете ничего более мучительного, сводящего судорогой, чем быть последовательным и принимать все всерьез. При такой степени последовательности и серьезности человек не задумываясь надевает себе на голову поднятую из грязи шляпу Дон Кихота.
Игорь оборвал свой монолог так же внезапно, как и начал. Он стоял передо мной, все сильнее сжимая костлявыми пальцами мое плечо, так что его сводило до боли, но вдруг отпустил — и рука его безвольно повисла вдоль тела — и издал вздох, в котором безнадежность мешалась с отвращением и злостью. Он повернулся к выходу и хлопнул дверью, словно бы уходя, но, когда я уже решил, что он на лестнице, Игорь снова ввалился в комнату, вытягивая шею и выставляя вперед подбородок.
— Марта знает, как ты решил? Знает, что больше не нужна тебе?
— Нет. Еще нет.
— Ну-ну, — произнес он с иронией. — Со мной ты был достаточно храбр, а вот с ней… Обещаю тебе, что я ей ничего не скажу. Пойди к ней как можно скорее, завтра что ли, и скажи все как есть.
— Пойду, — сказал я.
В глазах у него загорелся зловещий огонь, и я подумал, что он так кипит от злости, что не может с собой совладать.
— Повторяю, — сказал он настойчиво, — наш брак уже чистая формальность, однако…
