Я несла на себе страдание, как носят одежду. Горе заставило меня чувствовать. Я чувствовала себя довольно сносно. Ощущала себя хреново, но живой. Моему телу нравилась напряженность взлетов и падений. Когда я испытывала сильные чувства, то становилась ближе к человечеству. Все приобретало превосходную степень. Становилось острее. Ярче. Глубже.
И благополучнее? Нет, это вряд ли. Я не искала благополучия. Я хотела страсти и сумасбродства – я считала, что это и есть жизнь. Она капает и сочится из всех щелей сладкой кашей, потому что мы здесь. Сейчас. Живы. Живем. В переводе с латинского «passion», страсть, означает «физическое страдание, мученичество, греховное желание, испытание». О, это было как раз по мне.
М-да.
Слово «было» здесь не совсем точно. Мною до сих пор движут подобные стремления, однако я держу их под контролем, напоминая себе, что существительные всегда надежнее прилагательных в сравнительной степени. Стабильность и долговечность важнее, чем «ярче» и «острее». Я начинаю понимать, что в жизни важна не только страсть, но и сострадание. Нужно не только кричать, но и слушать.
Когда я подошла к «Таверне» у Зеленого входа в парк, женщина, одетая в стиле детективного фильма-нуар вроде «Мальтийского сокола», спросила:
– Простите, вы не подскажете, как найти «Зеленую таверну»?
Я улыбнулась и указала ей за спину.
– Ой, спасибо!
Она и ее синие брючки развернулись и поспешили к бородатому мужчине, на груди у которого висел в люльке из пестрого шарфа младенец. Я все еще улыбалась, глядя на то, как она показывает ему направление и поправляет вязаную шапочку на голове у ребенка.
Я тоже так хотела, хотела ребенка и мужчину, с которым можно забыть обо всем на свете. Мне хотелось впитать в себя ее жизнь. Я сфотографировала их, пока они занимались разглядыванием коричнево-голубой карты.
Может быть, мое настроение улучшится, если я представлю, что нахожусь за границей, в европейском городе? Я могла бы, коверкая язык, спрашивать у прохожих:
– Э-э, лузайка, овечки? Здесь, нет?
Я могла бы устроиться, скрестив ноги, в ближайшем кафе, обернуть шею узорным шелковым шарфом, читать книжки по фотографии или задумчиво смотреть по сторонам, помешивая эспрессо, глядя, как струйка моего дыхания тает в холодном воздухе. Покончив с эспрессо, я перебралась бы в еврокафе, полное людей в коже, в футболках в обтяжку с номерами, и потягивала бы «Сансерр», глотала оранжевую мякоть устриц, обмакивая подсушенный хлеб в озерцо кокосового молока, благоухающего тайскими специями. Я могла бы тыкать солеными кусочками картошки-фри в баночку с майонезом, потом отдала бы должное десерту и тому сиропу, который они подают с десертом, именуя его вином. Впрочем, горькая истина заключается в том, что я не почувствовала бы себя лучше. Я бы почувствовала себя сытой. Сытой и полной опасений.
В поисках того, что бы сфотографировать, я вошла в парк и направилась к Овечьей лужайке. Фотографией я увлеклась уже после замужества. У Ром имелась коллекция фотокамер «Никон», сложенных в «комнате для ненужных вещей», находившейся в цокольном этаже. Большинство людей складывает ненужные вещи в ящик. Но Ром отвела для этого комнату, и я была удивлена, что там оказались и «Никоны». Будь эти фотокамеры моими, они бы висели у меня на стенах вперемешку с серебристыми черно-белыми фотоснимками, дожидаясь, пока я ими не воспользуюсь. Однажды, когда Гэйб играл с родителями в гольф, я позаимствовала одну из камер и сняла Линуса, который валялся во дворе у бассейна. Глядя в объектив, я пережила момент истины, вдруг поняв, что это будет отличный снимок, живой и полный смысла. Так и оказалось. Мне понравилась идея ловить мгновения, воспоминания, хранить их при себе, лаконичные и сжатые кадры, как те, которые я искала, выбирая рисунки для клиентов рекламного агентства. Поэтому, приобретая фотоаппарат, я преследовала две цели: занять свободное время и усовершенствовать свои навыки выбора иллюстраций. Мне и в голову не приходило, что фотография может стать источником дохода. Я мечтала просто найти дело, которым можно заниматься для себя.
