— Софи, ну посмотри же на меня! Неужели я действительно такой несуразный? Ну скажи честно!
— Виктор, у тебя красивая фигура. — Я с удовольствием погладила его давно манившие меня плечи, силясь отогнать видение лестницы. — Выразительные огромные глаза...
— А нос? Тебе не нравится мой нос?
— Да нравится мне твой нос!
— Так в чем же дело? Почему мы до сих пор не стали любовниками? Я целуюсь не так?
— Виктор. — Я вздохнула. — Ты действительно хочешь предложить Маршану эту идиотскую идею про колдунов?
— Иными словами, по-твоему, я похож на идиота?
— Ты как ребенок. — Я погладила его по волосам и зарылась в них пальцами. Убирать свою руку мне не хотелось. — Я говорю не о тебе, а о вашем несуразном проекте.
— У тебя все несуразное! — Он сбросил с себя мою руку. — Все, что связано со мной! Спокойной ночи! — Виктор выключил ночник и, резко упав в кровать спиной ко мне, потянул на себя одеяло.
От мгновенно наступившей темноты лестница воодушевилась, как и подобает настоящему привидению. Меня бы не особенно удивило, вздумай она могильно захохотать или, напротив, разрыдаться.
— Виктор. — Я подобралась к нему поближе и дерзко обняла за пояс. — Ты обиделся?
— Обиделся, — довольно согласился он и прижал к себе мою руку.
Его тело было горячим и веселым. Лестница погрустнела.
— Но ведь ваша затея действительно глупая.
— Глупая. — Моей рукой он погладил себя по животу. Я почувствовала нежное прикосновение волосков и слегка пощекотала его живот пальцами. — Очень глупая. — Виктор сжал мою кисть. — Не надо, я боюсь щекотки.
— Ты ревнивый? — Я потерлась щекой о его спину и легко коснулась шеи губами. Лестница все равно занимала мои мозги, но не все, а только, скажем так, их профессиональную часть.
Приватные же регионы мозга размышляли лишь о Викторе, не мешая профессионалам делать их дело. — Чего молчишь?
— Я думаю.
— Включать или не включать свет?
— Свет?.. — Он выпустил мою ладонь, заворочался, и я почувствовала его дыхание на своем лице, а его рука легла мне на плечи. — Софи...
Понимаешь, ты, конечно, права. Проект идиотский, но ведь можно придумать что-то действительно актуальное и достойное...
— Например, поцеловать меня.
— Да, конечно, я тебя поцелую, я давно этого хочу, — сказал Виктор, но не предпринял никаких действий, а задумчиво продолжил:
— Знаешь, это потрясающая идея: продать Пикассо и вложить деньги в искусство! То есть искусство поможет родиться новому искусству. Ты меня понимаешь?
— Конечно, Виктор. Когда-то Пикассо получал за свои картины гроши, это потом он стал известным. А сначала за них практически ничего не платили, и они как бы копили в себе цену искусства.
Я не видела ни единой черточки Виктора, лишь чувствовала жар его тела. Он молчал, а я поймала себя на мысли о том, как странно в темноте заниматься разговором об искусстве, сгорая от желания! На какое-то мгновение я тоже затихла, испугавшись неуместности своих рассуждений, но по напряженному дыханию Виктора я радостно поняла, что для него в эту минуту гораздо важнее услышать от меня то, что я думаю про Пикассо и Маршана, нежели просто по-человечески внять голосу физиологии, как давно бы поступил Анри, да и любой из знакомых мне мужчин.
И это даже хорошо, что сейчас вокруг нас темнота, потому что она убирает все лишнее, она освобождает и одновременно изолирует, лишая всего внешнего. В темноте каждый такой, какой он есть, и очень одинокий. Но сейчас, именно это-то и было самым удивительным, я была не одинока, я была с ним вместе. Подаренное темнотой уединение, а вовсе не одиночество, принадлежало нам обоим. Я никогда не думала, что «одиночество вдвоем» не литературная метафора, а оно возможно, но еще меньше я подозревала, что оно столь изысканно простодушно.
— То есть Пикассо наработал не только на себя, — уже не стесняясь показаться наивной, объяснила я, — но еще и на тех, кто сможет сделать что-то на эти как бы сэкономленные им деньги. Эти деньги с самого начала принадлежали искусству, и Маршан, если он действительно решится на такой жест, всего лишь честно вернет искусству то, что принадлежит искусству по праву.
