— Сволочи поганые! Дерьмо трусливое! — закричал Уэйт что было сил. Он больше не мог терпеть, не мог молча сносить эту зверскую расправу. — Дерьмо! Все — дерьмо! Трусливое, поганое дерьмо, будьте вы прокляты! — Он рычал и извивался, а удары все сыпались и сыпались; Казалось, что им не будет конца, что они обрушиваются все чаще и чаще и сила их тоже непрерывно нарастает.
«И все же хорошо, — лихорадочно скакало у него в голове под этим градом ударов, — что я не смолчал, что сказал правду». Он вовсе не был трусом. Нет! Трусами были те, другие. Все, кто молчал. Раньше. Все, кто били его теперь. Раньше и он был таким же, как и они. Тоже молчал и трясся от страха. Страх заставлял его повиноваться, молча сносить оскорбления и издевательства, прикидываться бравым и исполнительным солдатом. Только страх, и ничто другое. Даже тогда, когда он все же набрался мужества и сказал правду, он боялся, что проиграет, боялся всего того, что Магвайр мог с ним сделать, боялся, что не выдержит и не устоит. Даже несколько минут тому назад, в сержантской, он еще боялся. Теперь же все это позади. Сейчас он ничего не боится. Ничего и никого. Наоборот, теперь боятся его. Боятся все — и те, что бьют, и Магвайр, и Мидберри, и весь взвод. Вон как навалились, впотьмах, всем скопом и молотят почем зря. У них в руках все: власть, право, документы. Они могут вышвырнуть его пинком под зад с волчьим билетом. Но все это только потому, что они его боятся. Ведь он теперь уже не в их власти. Он сказал правду. Один из всех он не побоялся сказать эту правду, и теперь расплачивается за это. Один из всех не побоялся стать лицом к лицу с Магвайром, и теперь ему уже ничего не страшно. Ему, но не им! Они-то боятся. Еще как боятся. Всего боятся, а больше всего — его, Уэйта. Его и всего того, что теперь его от них отличает. Он же не боится. Почти не боится. Страх уже почти покинул его. Осталось совсем немного. И это последнее уходит с каждым новым ударом. Ну что они еще могут сделать? Они использовали все, что могли, и все же оказались не в состоянии удержать его в повиновении. Он ушел от них, и его страх тоже уходит под градом ударов. Страх уходит из сердца, и вместо него появляется что-то настоящее, прочное, крепкое. Это не та фальшивая прочность, что сходит в морской пехоте за храбрость, а настоящая — глубокая и всеобъемлющая.
— Паршивое дерьмо! Все вы! Жалкие дерьмовые трусы! Дерьмо! — Он кричал и извивался на полу, рычал и смеялся от ненависти: — Дерьмо! Жалкое дерьмо! Все вы! Все! Все!
Мидберри стоял в сержантской у окна. Он молча глядел на плац, на вытянувшуюся вдали за ним и похожую на огромную цепь ограду, на белевшую полосу дороги, что вела к главным воротам. За стеклом, на тонкой металлической сетке сидел небольшой голубовато-зеленый жучок. Мидберри постучал пальцем по стеклу, и жук свалился с сетки, но, падая, где-то на полпути к земле, успел расправить крылышки и зеленой точкой уплыл, растаял в воздухе.
— Так как же теперь? — раздался у него за спиной голос Магвайра. — С этим как раз семь выходит…
Мидберри не ответил. Он почему-то вдруг подумал, что этот случай с Уэйтом оказался для него неожиданным, застал его врасплох. Он был в растерянности. Конечно, его покоробило решение Магвайра отдать непокорного солдата на расправу взводу. И хотя штаб-сержант прикидывается, будто ничего не знал об этом, Мидберри отлично знает, чьих рук это дело. Просто Магвайр скрыл это от него, чтобы он не вздумал вдруг вмешаться. «Как-нибудь при случае, — подумал Мидберри, — надо будет обязательно еще раз поговорить с ним». Магвайру следует знать, что подобные штучки у него больше не пройдут. Во всяком случае до тех пор, пока Мидберри будет у него младшим «эс-ином».
— Ты что, оглох, что ли?
Мидберри слегка повернул голову, поглядел на Магвайра. Тот держал в руках листок бумаги…
— Погляди-ка…
Мидберри взял листок в руки. На нем в столбик, одна под другой, были написаны фамилии рекрутов, отчисленных за время обучения: Тиллитс, Куинн, Джексон, Клейн, Дитар, Купер и Уэйт. Список был подчеркнут жирной чертой, и под ней стояли две цифры — 70:7.
