«Катерин Беннет, сорока трех лет, каждый день появлялась в здании суда в течение бракоразводного процесса в новом наряде от ведущих модельеров, – вопила одна газетенка. – Помимо ультрамодного и дорогого туалета она демонстрировала в равной степени вызывающую прическу, а краски на ней было столько, что вполне хватило бы на небольшой парфюмерный магазинчик».
Все было переврано с самого начала. Катерин всегда хорошо одевалась и ухаживала за собой. Даже маленьким ребенком она требовала, чтобы лента в волосах была завязана под определенным углом и белые носочки подтянуты. В суд она на самом деле надевала три из четырех имеющихся у нее скромных пиджаков – темно-серого, светло-серого и бежевого цветов, пару скромных юбок и туфли на высоком каблуке. Катерин всегда носила туфли на каблуках, даже с брюками. Ей хотелось свой рост в пять футов пять дюймов увеличить до пяти футов шести дюймов,[2] так что если кто и считал, что она одевается по моде шестидесятых годов, почему это должно было ее волновать?
Катерин гордилась тем, что не похожа на других. Она не слишком интересовалась мнением людей о себе и всегда говорила то, что думала. Она носила то, что хотела, и с трудом терпела дураков. Порой упрямство и уверенность в себе придавали Катерин некоторую холодность и отстраненность, так что тем, кто видел в ней врага, она, по-видимому, казалась опасно похожей на ту злобную пройдошливую бабенку, которую она так успешно играла в телевизионном сериале.
– Значит, ты навсегда поставила крест на мужчинах, Китти? – ухмыльнулся тощий верзила из нью-йоркской газеты, которую ее мать читала от корки до корки каждый день.
– Никогда не зарекайся, друг мой, – улыбнулась Катерин, радуясь, что очки скрывают тоску в глазах. – Кто знает, а вдруг я подамся в сапфистки?[3]
– Что… что ты сказала? – Глаза репортера метнулись по лицам своих товарищей по перу, которые совершенно неправильно поняли выпад Катерин и поспешно записывали в своих блокнотах: «А вдруг я подамся в пацифистки?».
– Ради Бога, Катерин, – сказал Барри тихо. – Только не хватает тебе заявить этим парням, что ты лесбиянка, вот тогда уж точно полетят от тебя клочки по закоулочкам.
Впервые за несколько последних дней Катерин искренне рассмеялась.
– Это же шутка, Барри, согласна, не слишком удачная, но мне сегодня не дотянуться до уровня Робина Уилльямса.
Процесс показался ей адом. Пять дней, по семь часов ежедневно, она сидела на жесткой скамье на глазах всего зала суда, а за спиной грудились пара десятков разных ее наемников. Она сидела неподвижно и бесстрастно, как только могла, а сердце сжималось и в груди стоял комок величиной с арбуз. В какой-то момент, когда ее муж давал показания, она написала в своем желтом блокноте слова: «Он лжет. Все ложь, ложь, ложь!» — и передала Барри, и это стало третьей по важности новостью в шестичасовой передаче в тот вечер, о чем, естественно, узнала вся Америка.
Сейчас, когда эскорт все еще стрелял вопросами и щелкал камерами, открытая дверца черного лимузина казалась дверью в рай. Она уселась на заднее сиденье осторожно, как обычно делают женщин в слишком коротких юбках. Сначала задом на сиденье, ноги плотно сжаты, затем быстрое движение обеими ногами, пока никто из своры не успел сфотографировать.
Но сегодня она проделала это недостаточно быстро. Один из наиболее пронырливых фотографов установил на камере таймер и расположил ее на мостовой таким стратегически хитрым образом, что, когда Катерин взмахнула ногами, камера успела дважды щелкнуть, запечатлев вид под юбкой.
– Чертов сукин сын! – Берт лягнул настырную камеру, и она свалилась в канаву.
– Чтоб ты сдох, зараза, – завизжал краснолицый папараццо, бросившись за камерой. – Я еще привлеку тебя за нападение с тяжкими последствиями, гад ты ползучий!
Берт не ответил. Он сделал жест, приказав охране захлопнуть дверцу со стороны Катерин, потом вскочил на переднее сиденье рядом с шофером и рявкнул:
– Пошел!
– О Господи, скорее бы отсюда убраться. – Катерин откинулась на сцинку сиденья и, чувствуя себя в безопасности за затененными окнами лимузина, сняла очки и глубоко вздохнула.
