Сам Бамбуль через лаву не прыгал: его и не тянуло, да и родители не разрешили. В прыгуны брали самых сильных, быстрых и ловких, а у Бамбуля ноги коротковаты.
— Но он же ещё ребёнок, — сказал папа Бабадур и ущипнул его за ухо.
Бамбуль был рад, что удалось отвертеться, хотя досадовал, что его назвали ребёнком в присутствии посторонних. Какой же он ребёнок, если у него зубы молочные выпадают? Хотя, по правде говоря, с «выпаданием» как раз и возникли сложности. В том смысле, что зуб не выпал сам собой, как обещал папа. И даже шатался едва ли сильнее по сравнению с первым днём, хотя Бамбуль с той секунды, как открывал утром глаза, и покуда не закрывал их вечером, не занимался ничем другим, кроме раскачивания зуба. В результате его пальцы стали такими сильными, что он легко выдирал коренья из стены. И победил, к всеобщему изумлению, ненаглядного кузена в пальцелом. Кузен сбежал быстрее уховёртки, чтобы порыдать в дальнем тёмном закоулке над позорным поражением. А мама Бажаба посмотрела на Бамбуля, как ему показалось, с гордостью. Хотя он не был уверен.
Неделя за неделей скатывались в центр земли, а наш Бамбуль всё качал и качал зуб. Он забыл свою мечту о подушке, нелюбовь к камням-подголовышам и страх перед купанием в сере, его давно не интересовало, какова на вкус печёная картошка, и не мучили воспоминания об утонувшем чёрте — все эти заботы и печали оставили его. Люди с их необъяснимыми повадками ни секунды не занимали его мыслей. Пусть себе живут как хотят: спят на подушках, играют в бесполезные яркие мячики и питаются погребятами, пусть тешатся чем хотят, а у Бамбуля своя беда — зуб не выпадает, и по сравнению с этим всё, что творится снаружи и внутри земли, — чепуха на крысином сале.
Потому как этот дурацкий заколдованный зуб, болевший, шатавшийся, но не выпадавший, мешал Бамбулю не только жить, но и есть. Он ничего не мог взять в рот: ни погрызть солёных камушков, ни пощёлкать горелых корешков, ни угля пожевать. Не говоря уж о палёных летучих мышах или крысах в панировке. Живот подвело от голода, изо рта пахло тухлятиной, язык пересох и стал шершавым, как старая потрескавшаяся кожа. С утра до вечера во рту у Бамбуля было пусто. А тут ещё гоффлокки на зиму глядя стали пробивать себе ходы поближе к пламени, и их жалостные, горестные вопли доносились откуда-то снизу вперемежку с хрустом и треском падающих стен.
Бамбуль стоял перед мутным, в пятнах, слюдяным зеркалом. Оттуда на него смотрела перекошенная рожа: рот, растянутый как перевёрнутая буква «с». Из него торчит вперёд и вкривь зуб. Дурацкий, противный зуб. Нет, точно на Бамбуля порчу навели: или погребёнок, или тролль, или злыдни. Вредины бессовестные.
Наконец Бамбуль сдался и поплёлся к папаше Бабадуру. Тот вылизывал языком едальный камень. Бамбуль встал рядом, разинул рот и выдвинул вперёд челюсть.
— Это что-то непонятное, — сказал папа, глядя на зуб, торчащий выше других. — Странно. — Папа ещё раз посмотрел на зуб. И слева посмотрел, и справа. Потом схватил его большим и указательным пальцами. И потянул.
— Ой-ёй-ёй! — запричитал Бамбуль, но папа и ухом не повёл. Только сильнее вцепился в зуб и утроил рвение.
Теперь он тянул по-настоящему. Потом ещё сильнее. Потом изо всех сил. На потных руках выступили большие, узловатые вены, шея побагровела. Папа облизнул пот вокруг рта острым зелёным языком и решительно дёрнул зуб.
— О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! — вопил Бамбуль.
Но зуб сидел как сидел, разве что чуть подался вперёд — вверх и вкось.
— Ххххм… — сказал папа Бабадур и хмуро выдохнул через нос, отчего с потолка посыпался песок и камешки. — Похоже, зуб заколдован. — Он мрачно вытер руки о бока.
У Бамбуля перед глазами встал этот мерзкий погребёнок, наславший на него такое несчастье. Дышать стало тяжело. И зачем только бабушка сказала ему, что погребята не опасные? Да что она вообще о них знает?!
В воздухе завоняло какой-то дрянью — смесью пота, серы и ещё чего-то. Бамбуль даже спрятаться не успел, как в нору ввалился Бавван, краснорожий, но с чёрной спиной. Он перевёл взгляд с папы, задумчиво наматывавшего на палец свой волосатый хвост, на Бамбуля, который едва успел захлопнуть рот. Но зуб всё равно предательски торчал наружу.