– Можно, – сказал и Хилинский.
– Я не отравляю вино.
– А сигареты? – спросил я.
– Припомните, что я советовал вам пить понемногу и обязательно бросить курить.
– Было, – сознался я.
– Я не хотел бы отравить вас и не хочу травиться сам. А вам, Хилинский, спасибо за ваше «можно». – И поднял рюмку. – Ну, чокаться не будем, это уж слишком.
Закинул львиную седую гриву. Потом сказал:
– Вполне возможно, что это последняя бутылка коньяка, которую я начал. Или, может, в качестве последнего желания еще дадут? Принято это у нас или нет?
– Кто вам сказал, что вам придется высказывать последнее желание? – спросил Щука. – Ведь вы о многом не знали. Конечно, если вы тут говорили правду.
– Я говорил правду… Но даже если бы пришлось – не высказывал бы желаний и не роптал… Да, о многом не знал… Однако есть в подсолнечном мире иной суд. Более непримиримый, более жестокий. И, кажется, последний из Ольшанских как раз и подлежит этому суду.
– Что, бог? – спросил Хилинский.
– Это вы поговорите с Леонардом Жиховичем, – сказал хозяин.
– Девушку которого в числе других выдал немцам Высоцкий.
– Спелись, – иронично передразнил нас Ольшанский, – убийца и потомок убийцы.
– Попуститель убийств, – сказал я.
– Смерть Зои, – полувопросительно сказал он.
– Да. Потому что хотя она и сама отравилась, а в конце концов отравили ее вы.
– Почему?
– Не вынесла. Совесть не перенесла измены. Посчитала, что один у нее настоящий и был, а она его отдала с головой врагам… Знаете, как это больно.
– Я тогда еще не знал этого.
– «Тогда» – это когда убедились, что книги в квартире Марьяна нет и попытались взломать мою дверь. Вот тут вам молодой человек с мусором и понадобился. Кто-то открывает…
– Высоцкий.
– А второй стоит на страже. И когда я вспугнул Высоцкого, он успел в подвал под паутиной на дверях проползти, а потом, пока я бегал во двор, выскочить на улицу. А молодой человек, «пьяный, как куча», шмыгнул к девушкам и прикинулся, будто спьяну с ним завалился.
– Что ж, и им займемся, – сказал Щука.
– Тем более что, думается мне, за ним ползут и еще какие-то грешки.
– А что нам остается, – сказал Щука. – Делами архива и айнзацштаба с Адельбертом фон Вартенбургом да Францем Керном займутся другие.
– А прислужников их я тогда впервые во дворе замка заметил. Вы думаете, они испугались, что я фотографирую разрушенную стену? Черта с два! Своих фото они испугались. Я это довольно скоро начал понимать.
– И молчал, – сказал Щука.
– Все молчали. И вы были не лучше… Но хорошо, что я там приобрел не только врагов, но и друзей.
– А у меня вот друзей не было, – сказал Ольшанский. – Приспешники. Поплечники.
– Да и разве поплечники? Поплечники – это плечо к плечу. Поплеч – рядом. А если люди с… друг к другу сидят то как это назвать?
– По… – засмеялся Щука.
– Вот именно так. И не поплечники, а по…
– Да, выскользнул он тогда, – сказал Ольшанский. – Везение удивительное. Видимо, удалось на последнем пути туда нырнуть незаметно в кусты. Стража не досчиталась одного.
– Теперь мы уже не узнаем… – начал было я.
– Почему не узнаем? – сказал Щука. – Чудесно узнаем. Свидетель, у которого начала восстанавливаться память. Стоило спастись тогда от расстрела, жить столько лет несчастным, чтобы по пути к восстановлению сознания встретить смерть. Вот вам и бегство от действительности.
– И тоже не без вашей вины, – сжав зубы, сказал я, – когда речь зашла о вашей шкуре и шкуре обездоленного такими вот, как… Вы выбрали свою шкуру, а не шкуру несчастного человека. Что он перед высшими соображениями. Абстрактный гуманизм… А как насчет конкретного человеконенавистничества?
– Не надо чересчур злить меня, – сказал Ольшанский.
– А скольких вы с вашим равнодушием смертно обидели?
– Не надо его перевоспитывать. – сказал Хилинский. – Пустое дело.
– Пустое, – сказал врач. – Я Ольшанский. А вы что думали? Последний. Других нет. Вывелись. Неперевоспитанные.
– А жили. К сожалению. Не так, как те, отравленные войной, которые умирали. Убийцы и жертвы.
– Убийцы, к сожалению, имели силу и хитрость. Подлую. Как тот Гончаренок-Бовбель ловко свой «побег от себя самого» устроил! Убежал, посидел в болоте, а всем раструбил, что накануне разгрома из-под бандитского расстрела сбежал. Еще и в героях ходил… А за пестик свой как держался! За деньги и за жизнь. Деньги предательства, деньги крови – они для вас кончились! Конец! Теперь действительно конец!
