Порой мы догоняли Леопарда, и тот убегал подальше в лес. Он поджидал нас всякий раз, когда мы слишком отставали от него. Хотя в буше делалось холоднее, меня еще сильнее прошибал пот.
– Мы вверх взбираемся, – заметил я.
– Мы взбираться стали еще до того, как солнце на закат повернуло, – сказал Кава. – По горе идем.
Стоит сказать только, что вниз – это для разнообразия вверх вместо вниз. Я ведь шагал не на юг, я шагал вверх. На землю опускался туман и плыл в воздухе. Дважды мне казалось, что это духи. Вода капала с листьев, и почва под ногами становилась влажной.
– Нам недалеко еще осталось, – сказал Кава еще до того, как я спросил.
Мне казалось, что мы ищем какой-то просвет, однако мы уходили еще глубже в кустарник.
Вокруг свешивались ветви и били меня по лицу, лозы и лианы оплетали мне ноги, валя наземь, деревья склонялись взглянуть на меня, и каждая черточка на их коре обозначала хмурость. И Кава принялся говорить с листвой. И ругаться. Луносветлый малый с ума сошел. Только говорил он не с листвой, а с людьми, что под ней прятались. Мужчина и женщина с такой же пепельной кожей, как у Кавы, с волосами серебристыми, как земля, только росточком не выше, чем твой локоть по кончик среднего пальца. Юмбо, понятное дело. Добрые карлики листвы, но тогда я этого не знал. Они шагали по ветвям, пока Кава не ухватил одну ветку и они по рукам не перелезли с нее к нему на плечи. У обоих росли волосы на спине, а глаза светились. Мужичок уселся у Кавы на правом плече, женщина – на левом. Мужичок залез в мешок и вытащил трубку. Я держался в сторонке, пока челюсть сумел на место вернуть, глядя на высокорослого Каву и двух полуростков, один из которых оставлял густую струю дыма из трубки.
– Мальчик?
– Да, – кивнул мужичок.
– Он голодный?
– Мы дали ему ягод и овечьего молока.
– И немного крови, – добавила женщина.
Речь у обоих очень походила на детскую.
За время долгого похода я всю дорогу упирался взглядом в спину Кавы. Младенца я увидел еще раньше, чем Кава подошел к нему. Он сидел на мертвом муравейнике, держал во рту цветок, губы и щеки были пурпурными от сока ягод. Кава опустился перед младенцем на колени, и карлик с женщиной спрыгнули с его плеч. Кава взял малыша на руки и попросил воды. «Воды», – повторил он и глянул на меня. Я вспомнил, что нес бурдюки с водой. Кава налил воды на ладонь и напоил младенца. Я смотрел Каве через плечо, когда кроха улыбнулся: два верхних зуба торчали вверху, как у мыши, все остальное – десны.
– Минги[14], – сказал Кава.
И пошел вперед с младенцем, я и спросить не успел. Потом остановился.
– Боги не очень-то бдительно смотрели за этой. Мы не смогли…
Карлик не окончил фразу.
Я не видел, пока мы не дошли до сладковатой вони. Две маленькие ножки торчали из кустов, подошвы ножек были синими. Мухи зудели свою жуткую музыку. Последнее, что я съел, грозило вырваться изо рта, в груди закололо, когда я сглотнул это обратно. Сладковатая вонь вязалась за нами, даже когда мы ушли очень далеко. Дурной запах, как и хороший, может преследовать тебя до завтра. Вечно. Потом немного брызнуло дождем, и деревья ниспослали нам запах плодов. Кава прикрыл лицо младенца ладонью. И вновь он заговорил, когда я и спросить не успел.
– Этот мальчик – минги.
– Ужасное какое-то имя. Ты его знаешь?
– Это не имя его. Это то, что он есть.
– Что это значит?
– Не видишь разве, какой рот?
– Рот у него младенческий, как у любого младенца рот.
– Ты слишком долго прожил, чтоб быть таким дураком, – произнес Кава.
– Ты не знаешь моего возраста и не знаешь…
– Тихо. Этот мальчик – минги. Когда он открыл ротик, ты видел два зуба. Но были они наверху, а не внизу, вот почему он – минги. Младенец, у кого верхние зубы вырастают прежде нижних, это проклятье, и он должен быть уничтожен. Иначе проклятье перейдет на его мать, на отца, на семью и принесет в селение засуху, голод и чуму. Так возгласили наши старейшины.
– А та, другая? У нее тоже зубы…
– Минги, их много, всякие.
– Так старухи болтают. В городах так не говорят.
– Что такое город?
– Что такое другие минги?
– Мы идем дальше. И пойдем еще дальше.
