Однажды к стоянке подъехал жалкий на вид извозчик, которого все ззали Убогий Сэм: его лошадь выглядела совершенно измученной, и Хозяин сказал:
— Тебе с твоей лошадью место в полицейском участке, а не здесь.
Извозчик накинул на лошадь рваную тряпку, затем повернулся к Хозяину и голосом, полным отчаяния, сказал:
— Если бы полиции было до нас хоть какое-нибудь дело, ей следовало бы заняться нашими хозяевами, которые обдирают нас как липку, и обратить внимание на слишком низкие расценки. Если, как большинству из нас, приходится каждый день выкладывать хозяину восемнадцать шиллингов за пользование пролеткой и парой лошадей и делать это, еще ни гроша не заработав для себя, то такую работенку легкой не назовешь, знаете ли: по девять шиллингов с каждой лошадиной головы вынь да по ложь, прежде чем начнешь зарабатывать на кусок хлеба себе. Тебе же не надо объяснять наше положение, а если лошадь не работает как положено, мне, что же, с голоду помирать прикажешь? Мои дети уже знают, каково это. У меня их шестеро, и, кроме одного, никто в дом гроша еще не приносит. Я торчу здесь по четырнадцатьшестнадцать часов в день и в течение десяти-двенадцати недель подряд не вижу выходного. Ты же знаешь, Скиннер застрелится, а не даст свободного дня. А уж если я не тружусь до седьмого пота, то не знаю, кто тогда и трудится. У меня нет ни теплого пальто, ни плаща, но когда на твоей глее столько едоков, об одежде уже не думаешь. На прошлой неделе пришлось часы заложить, чтобы заплатить Скиннеру, и больше уж мне их не видать!
Извозчики, стоявшие вокруг, согласно кивали и поддерживали его. Убогий Сэм продолжал:
— Хорошо вам, у кого свои лошади и пролетки или у кого добрые хозяева, — у вас есть шанс выбиться из нужды и жить праведно; у меня его нет. Нам ведь не положено брать больше шести пенсов за милю в пределах четырехмильного кольца. Сегодня утром, к примеру, я проехал добрых шесть миль и получил всего три шиллинга. И требовать плату за обратную дорогу порожняком я тоже права не имею: вот и выходит — лошадь прошла двенадцать миль, а я остался всего с тремя шиллингами. Со следующего пассажира я получил за трехмильный проезд, а мешков и ящиков у него было столько, что, погрузи я их снаружи, как багаж, можно было бы неплохо заработать, взяв положенные два пенса за место, но вы же знаете, как поступают пассажиры: все, что можно, набивают внутрь, складывают на переднем сиденье. Эти сделали точно так же и только три тяжелых ящика погрузили наверх — а это всего шесть пенсов плюс плата за проезд шиллинг и шесть пенсов. Потом на обратном пути я заработал шиллинг. Вот и считайте: проехал восемнадцать миль, а получил всего шесть шиллингов. Стало быть, эта лошадь должна заработать сегодня еще три шиллинга, да другая, после обеда, девять, и только после этого я положу первый пенни в собственный карман.
Конечно, выдаются дни и получше, но такие, как сегодня, тоже не редкость, поэтому я считаю издевательством, когда нас начинают учить не изнурять лошадей: если лошадь падает от усталости — кроме как кнутом, ее ничем не заставишь идти вперед. У меня просто выхода другого нет. Запрячь бы жену с ребятишками вместе с этой лошадью, да пусть бы хозяин на это поглядел! Я так обращаюсь с лошадью не потому, что мне это нравится, про меня такого никто из вас не скажет. Просто жизнь у нас паршивая: ни дня отдыха, ни часу свободного, чтобы побыть с семьей. Я часто чувствую себя стариком, хотя мне всего сорок пять.
Вы сами знаете, что пассажирам ничего не стоит обвинить нас в мошенничестве, будто мы берем больше, чем положено; они дрожат над своими кошельками, отсчитывают точно до последнего пенни и смотрят при этом на тебя так, словно ты лезешь к ним в карман. Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из них посидел на козлах по шестнадцать часов в день во всякую погоду и попробовал, отдав сначала восемнадцать шиллингов хозяину, заработать этим себе на жизнь. Небось тогда не были бы такими щепетильными: как бы лишних полшиллинга извозчику не передать, и перестали бы заваливать сиденья вещами. Конечно, изредка коекто раскошеливается на щедрые чаевые, иначе мы просто бы не выжили, но
