А так рана заживала очень долго, а потом его продали на угольный карьер, а что такое таскать угольную тележку вверх-вниз по крутому склону, только лошадям известно. Мне доводилось видеть, как лошадь спускается с горы с тяжело груженной двухколесной тележкой, к которой даже тормозного башмака нельзя приделать. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, наполняя сердце печалью.
После того как Рори выбыл из строя, я часто ходил в упряжке с кобылой по имени Пегги, чье стойло находилось рядом с моим. Это было сильное, хорошо сложенное животное красивой мышастой масти в яблоках с темно-коричневой гривой и хвостом. Она не выглядела как высокопородная лошадь, но была очень хороша, старательна и имела удивительно спокойный и приветливый характер. И все же сквозила в ее взгляде какаято тревога, из чего я заключил, что на сердце у нее лежит забота. Когда же нас впервые запрягли вместе, я заметил, что у нее очень неровный аллюр: она шла, перемежая рысь с галопом — три-четыре шага, потом легкий прыжок.
Это очень неудобно для лошади, работающей с ней в упряжке, и я сам стал рядом с ней каким-то суетливым. По возвращении домой я спросил, почему у нее такой странный, неровный шаг.
— Ах, — ответила она огорченно, — я знаю, что это отвратительно, но ничего не могу поделать. Это не моя вина, клянусь, просто у меня очень короткие ноги. Когда мы стоим рядом, я ростом почти с тебя, но ноги от бедра у тебя на добрых три дюйма длиннее моих, — конечно, и шаг у тебя шире, и бежишь ты быстрее. Я ведь не сама себя так устроила. Будь моя воля, я бы удлинила себе ноги, потому что все мои беды — от коротких ног, — подавленно закончила Пегги.
— Какие у тебя могут быть беды? — спросил я. — Ты ведь такая сильная, добродушная, старательная.
— Видишь ли, — ответила она, — люди желают ездить быстро, и если одна лошадь не поспевает за другими, ее не ждет ничего, кроме кнута — кнут, кнут, кнут, всегда один только кнут. Поэтому я и приспосабливаюсь, как умею: вот придумала эту уродливую, обманную манеру бегать. Так было не всегда. Когда я жила у своего первого хозяина, я бегала нормальной, ровной рысью, он никогда особенно не спешил. Это был сельский священник — а для меня хороший, добрый хозяин. Он служил в двух церквях, отстоящих довольно далеко друг от друга, и работы у него было немало, но он никогда не бранил и не бил меня, чтобы я шла быстрее. Он меня очень любил. Как бы я хотела всегда жить у него! Но ему пришлось переехать в большой город, а меня продали фермеру.
Вообще-то фермеры бывают превосходными хозяевами, но этот, думаю, оказался просто дурным человеком. Он нисколько не заботился о лошадях, не берег их, ему было важно одно — скорость. Я бегала быстро, как только могла, но его это не устраивало, и он постоянно охаживал меня кнутом — вот я и придумала делать прыжок после нескольких шагов, чтобы держать нужный темп. В базарные дни он имел обыкновение допоздна засиживаться в трактире, а потом галопом мчался домой.
Однажды вечером он как обычно гнал во весь опор, и вдруг колесо наскочило на какой-то большой, тяжелый предмет, лежавший на дороге, — двуколка вмиг перевернулась, самого ei;o выбросило на обочину, и он сломал руку и, кажется, несколько ребер. Как бы то ни было, моей службе у него пришел конец, и я нисколько об этом не жалела. Но беда моя оставалась со мной повсюду, где требовалась быстрая езда. Ах, если бы ноги у меня были подлиннее!
Бедная Пегги! Мне было ее очень жаль, но я ничем не мог ее утешить, ибо знал, как тяжело приходится медленно бегающим лошадям в упряжке с быстроногими; все удары хлыста достаются именно им, и с этим ничего не поделаешь.
Ее часто запрягали в фаэтон на радость дамам — ведь она была такая кроткая, а через какое-то время продали двум женщинам, которые сами правили экипажем и желали иметь надежную, смирную лошадь.
После того как Пегги нас покинула, другая лошадь заняла ее место в конюшне. Это был молодой конь с дурной славой: считалось, что он пуглив и шарахается от страха, потому и потерял хорошее место. Я спросил, почему он стал таким.
