Пёс был плох. Он лежал возле печи на старой фуфайке; тощие ободранные бока его тяжело ходили, мутные глаза слезились, а из пасти текла вязкая, будто слизь, слюна.
– Ну как бешеный? – сосед опасливо косился на собаку.
– Да нет! – отмахивался Фёдор Иванович. – Бешеные воды боятся. А этот – нет. Пьет за милу душу.
– Здоровый какой.
– Большой, да. Породистый, наверно.
– Куда он тебе, Фёдор?
– Так ведь не оставлять же в лесу…
Пёс болел долго. До самого снега выхаживал его Фёдор Иванович, человеческими лекарствами пичкал, молоком отпаивал, кашами да макаронами откармливал – себе так никогда не готовил, как этому псу.
– Оклемается, будет мое хозяйство сторожить.
– Да что у тебя сторожить-то?
– А вон хоть телевизор, – смеялся Фёдор Иванович, а сам о горшке с деньгами думал. – Да и не так скучно будет с животиной-то… Ты гляди, гляди на него. Мы говорим, а он ушами шевелит – прислушивается. Понимает, что про него. Ай да жук!
Так и привязалась к собаке новая кличка.
* * *
Крепко сдружились Фёдор Иванович с кобелем-найденышем. Всюду вместе ходили, как привязанные – за водой ли, за дровами, в гости ли к кому. Но не все пускали в дом здоровенного пса. Бабка Тамара, что жила напротив, и вовсе собаку невзлюбила, ворчала при встрече:
– Экий чёрт поселился под боком!
Жук, чуя ее недовольство, поджимал хвост, прятался за хозяина.
– Не обижай животину, Тамара, – сердился Фёдор Иванович.
– Гляди лучше, как бы нас твоя животина не обидела…
Впрочем, прошло не так много времени, и бабка Тамара к собаке подобрела. Случилось это после того, как Жук поймал на хозяйском дворе лисицу, что душила кур во всей деревне.
– Экий чертяка! – строго говорила теперь соседка, встретив Фёдора Ивановича с верным четвероногим спутником, и лезла в карман за лимонной карамелькой. Пёс конфеты не любил, но сладкие подношения бабки Тамары принимал – и хрумкал, пуская слюну на снег, и с осторожной благодарностью посматривал на суровую старуху.
В январе месяце Жук поймал разбойничающего хорька.
В начале февраля разорил гнездо ласки.
А уж сколько крыс передушил – несчитано!
К Фёдору Ивановичу зачастили гости с одной только просьбой:
– Ты Жука своего пустил бы к нам во двор на ночку. А то крыс нынче – страх Божий сколько…
В тихие лунные ночи, до треска морозные, в далеком лесу раздавался вой. Спящий возле печи Жук, заслышав отголоски леденящих волчьих песен, поднимал тяжелую голову, настораживал уши, скалил клыки и тихо ворчал. Шерсть на его загривке вставала дыбом. Фёдор Иванович просыпался, приподнимался на локте и щелкал рычажком ночника.
– Ну чего ты шумишь? – тихо спрашивал он у пса. И сам прислушивался к далекому вою, качал головой.
Красноватый свет ночника напоминал ему свечение горящей лучины, и казалось Фёдору, что перенесся он в свое детство, во времена, когда оголодавшие за зиму волки подходили близко к деревне, и в каждом доме было ружье, а мужики старались не ездить по-одиночке, всегда собирались в город большим обозом, вооружались, брали с собой факелы…
«…баю-баюшки-баю, не ложися на краю…»
Чудился ему матушкин голос, и скрип колыбели, подвешенной на крюке к потолочной балке. И делалось ему страшно.
Сорок лет не было тут волков.
А вот надо же – вернулись.
«…придет серенький волчок, и укусит за бочок…»
– Спи, – хрипло говорил Фёдор. – Сюда они никак не доберутся.
А сам думал: ой, доберутся! дай только время…
Дюжина жилых дворов, но ружья нет ни в одном…
Утром Фёдор Иванович долго одевался, подвязывал к поясу тяжелый острый тесак в войлочных ножнах; пригладив волосы, нахлобучивал на голову облезлый, давно потерявший форму треух, надевал на валенки широкие лыжи и, подперев дверь палочкой, отправлялся в перелески за материалом. Чёрный Жук скакал рядом, хватая горячей розовой пастью искрящийся снег. Фёдор Иванович смотрел на него и думал, что собаку держать хорошо – и веселей с ней, радостней, и на душе спокойней.
* * *
Зима кончилась только в апреле – и вроде бы, в одну ночь. Вечером еще вьюга мела, а утром, глядь – отяжелевший снег просел, бревенчатые стены изб потемнели от влаги, мелкая серая морось укрыла далекий лес.
