Юный сенатор подскочил, как ужаленный.
— Дёрдь Гёргей? — мрачным тоном переспросил он. — Что ж, это мне полезно знать.
— Не выдумывай сам себе врагов! Ведь все же ясно?
— В каком смысле?
— В таком, что Розалия ни в чем не повинна.
— Откуда вы это знаете?
— Я же сказала: по ее взгляду, да и по тому, с какой простотой она рассказала о своей ночной прогулке в парк. Виноватый человек никогда не поступил бы так на ее месте.
— Мамочка, вы — самая лучшая мать на свете! Но в этих вещах вы не разбираетесь! Из вашего рассказа я, например, сделал совсем иной вывод.
— Как так?
— Я осуждаю все это и во многом виню мадемуазель Клёстер.
— Почему? Представь себе: приходит господин Кендель, опекун Розалии, и просит по важному делу отпустить ее с ним. Разве не обязана была Матильда отпустить девушку?
— Допустим, но как попал туда Дёрдь Гёргей?
— Это я, право, не знаю, но и не считаю существенным.
— Все это нехорошо! Ах, как скверно! — горестно воскликнул сенатор и сжал ладонями виски, словно боясь, что его голова вот-вот разломится. Глаза его налились кровью. — То, что вы рассказали, матушка, может быть, и верно, — старый пройдоха Кендель действительно имел право вызвать Розалию. Но повод! Подумайте, мама, какой повод! Нужно было, видите ли, подписать документ в присутствии свидетелей! Так почему же его нужно было подписывать ночью, в загородном трактире, о котором идет такая дурная слава? Ведь это же место любовных свиданий! Разве она не могла подписать этот документ в пансионе?
Тут госпожа Фабрициус захохотала, да так, что у нее даже слезы навернулись на глаза.
— Ах ты, глупое дитя! Почему же ты, не дослушав, перебиваешь меня? Я как раз и собиралась рассказать тебе, что отправились они в загородный трактир потому, что документ этот положено было подписать в присутствии самого вице-губернатора.
— Подожди! Я понял! Понял! — хлопнул себя ладонью по лбу Фабрициус. — Теперь все понятно. Вся картина ясна. Разумеется, при этом был вице-губернатор. Там он и схватил Нусткорба. В городе, да еще днем, Гёргей, разумеется, не мог появиться.
И молодым сенатором овладела такая радость, что он пустился в пляс, подскочил к матери и осыпал ее поцелуями.
— Да перестань ты! — кричала та. — Еще, чего доброго, задушишь! Не прыгай ты, как овечка, завидевшая соль! Посиди Хоть минутку спокойно, дай досказать остальное.
— Как? Есть еще и остальное?
— Главное только сейчас и начинается.
— Спасибо, мамочка. Теперь я совершенно спокоен, и «остальное» меня не интересует.
— А вдруг? Послушай лучше, что было потом. Я спрашиваю Розалию: "Ну, а георгина тебе не жалко?" Она улыбнулась: "Жалко. Цветок жалко — не жениха!" — "Конечно, — говорю я, — раз цветок георгина уже побывал в твоих волосах, замуж ты обязательно выйдешь". А тут Матильда вмешалась: "Розалия не верит этой примете". — "Напрасно, примета верная, — отвечаю. — По крайней мере, в вашем случае. Ведь уже и сваха к вам пришла и даже в этой самой комнате сидит!"
Обе они посмотрели на меня: уж не заговариваюсь ли я? А я продолжаю: "А эта сваха — я. Предлагаю тебе, Розика, руку сына моего, будь его женой!"
Лицо сенатора запылало.
— Мама, если вы это сделали… — срывающимся голосом воскликнул он.
— Ну конечно, я это сделала! А что тут такого?
— Да ведь это безумнейший поступок! Ведь это еще было слишком рано делать…
— Отчего же рано, если она любит?
— Она сказала? — пробормотал, как в лихорадке, Фабрициус.
— Не сказала, но и скрыть тоже не сумела.
— Так говорите же, говорите, что было дальше?
— А было вот что: она вспыхнула, вроде того, как ты сейчас, и вмиг исчезла, будто ее и не было в комнате.
— А потом? Потом что?
— Искали мы ее с твоей крестной. По всему дому искали, звали — не отзывается.
— Боже, боже!
— Да не бойся ты, не потерялась. Мы все же ее нашли — в кладовке. Сидела на мешке с крупой и горько плакала. Прижала я ее к себе (до чего же милая у нее головка!), спрашиваю: какой ответ передать? А она не отвечает, только плачет, слезы по щекам градом катятся. Вон, посмотри, какое мокрое у меня платье.
Фабрициус неуверенно взглянул на мать.
— Вы говорите, мамочка, что она плакала. Как же это понимать?
