— Вот я и изловил вас, — прошептал он. — Теперь я знаю что вы обо мне думаете. Вы решили, что я попытаюсь вас поцеловать?
— Отпустите. Вы сломаете мне руку.
— Не доводилось мне еще видеть сломанных девичьих ру, чек. Признайтесь лучше, что вы так именно и подумали! Недаром вы выставили руки, хотели оттолкнуть меня.
— Признаюсь.
— А разве я дал повод для таких подозрений? — с упреком воскликнул Фабрициус.
— Значит, я опять вас обидела?
— Да, конечно, потому что…
— Ну, не будьте ребенком.
(Смешно было слышать, как ребенок советовал сенатору "не быть ребенком", а сенатор не только не обиделся за это на ребенка, а даже обрадовался!)
— Вы, вероятно, считаете меня дерзким и бесчестным человеком? — сказал он.
— Ах, что вы говорите! — покачала головой Розалия, за спором позабыв отнять свою руку у Фабрициуса. — Ведь если разбираться, что да почему, то скорее вы оскорбили меня.
— Хотел бы я знать — чем?
— Скажу, вот только подождите, зажгут плошки.
Патер и господин Клебе уже занялись этим делом, и в конце концов им удалось зажечь светильники. А рука Розалии все еще покоилась в руке Фабрициуса.
— Так вот теперь я могу вам сказать. Вы оскорбили меня тем, что не намеревались поцеловать меня. А почему? По-видимому, потому что не считаете меня достаточно красивой. (Девушка нахмурила лоб, чтобы казаться строже, и надула свои красные губки.) Я обижена, господин сенатор. Я рассержена, господин сенатор. Я оскорблена, господин сенатор. — И она состроила такую милую гримаску, что у Фабрициуса сердце затрепетало от восторга.
Вспыхнувшие вновь плошки горели ровным огнем, не мигая, хотя одно из окон, то самое, в которое метали яичные скорлупки, было по-прежнему распахнуто. Клебе, человек весьма наблюдательный, тотчас же воскликнул:
— Смотрите, ветер утих.
Все путешественники, в том числе Розалия и Фабрициус, сразу же устремили взгляды на окно. А за окном сверкали звезды, и свежий чистый воздух неслышно струился в комнату. Господин Клебе выглянул в окно.
— Нигде ни облачка, — добавил он. — Все, чему положено было пролиться с неба, уже пролилось. На землю сошла чудесная теплая ночь. Вот-вот взойдет луна.
— Сейчас мы расстанемся! — сказал упавшим голосом Фабрициус.
Розалия только вздохнула вместо ответа, но Фабрициус понял, что означал этот вздох.
— Ах, как это больно! Покоя не дает мне мысль, что сейчас мы расстанемся, и, может быть, я уже никогда вас больше не увижу и не услышу о вас. Лучше бы уж мне совсем забыть вас, да чувствую, не в силах я это сделать: все равно, вы будете являться мне, как видение, как сон. И это печалит меня больше всего. Когда человек видит, скажем, какую-то местность, утес, или красивый цветок, или звезду на небе, он знает, что они — не его, что ему не дотянуться до них, но все же ему известно, где отыскать их — хотя бы в своих мечтах. У каждой вещи на свете есть свое место. Потому они и не забываются, не выпадают из человеческой памяти. Только птицы перелетные, что проносятся в небе, всегда и всем чужие. Поверьте, свои вопросы — кто вы и откуда — я вам задавал не из праздного любопытства. Не вашу тайну стремился я раскрыть, но уберечь свою собственную.
— Вашу собственную тайну? — рассеянно, почти машинально переспросила Розалия.
— Да, свою тайну. Вы удивлены? Хотите, я открою ее вам?
— Нет, нет! — запротестовала девушка. — Я не хочу ее знать. Девушка покраснела до корней волос, так как она уже знала, что за тайна завелась вдруг у Фабрициуса.
— Вы — тиран! — шутливо воскликнул сенатор, однако в его словах можно было уловить нотки огорчения. — И деспотизм ваш все возрастает. До сих пор вы только сами были немы, а теперь и меня хотите лишить свободы слова.
— Не подумайте, будто я из каприза не отвечала на ваши вопросы. Это печальная необходимость. Если бы вы знали причину, вам самому стало бы жаль меня. И ничего уж тут не поделаешь. Не сердитесь. Вообразите, будто мы играем с вами в прятки. Я спрячусь, а вы будете меня искать.
— Значит, я могу искать? — с жадностью ухватился за слово Фабрициус.
— Пожалуйста!
— А если найду? Розалия склонила голову набок.
— Тогда посмеемся вместе, как это бывает в игре!
