— Все равно вы когда-нибудь нарушите эту клятву.
— Нет, я сдержу ее. Сдержу клятву, — твердо возразила Розалия, словно не два слова, а два тяжелых камня уронила на землю.
— Ну тогда с вами и беседовать-то нельзя! Вы все равно не можете отвечать на вопросы, — насмешливо заметил Фабрициус.
— О, нет, мое обещание касается только некоторых вещей. Да и то молчать о них я должна лишь до тех пор, пока отец не освободит меня от клятвы.
— Но ведь разговор — что клубок ниток, в нем может оказаться сразу несколько концов, и трудно угадать: за какую нитку можно, а за какую нельзя потянуть.
— Я не уверена, что вы правы.
— Есть у меня, например, совсем невинный, простой вопрос, — хитрил молодой сенатор. — Вот мы сейчас и проверим: можете ли вы на него ответить.
— Смотря какой вопрос, — недовольно заметила девушка.
— Знает ваш папа о том, что вы сейчас путешествуете с Кенделем?
— Это делается по его приказу.
— Отлично. Тогда другой невинный вопрос. Мог бы я узнать, куда вы сейчас направляетесь?
— Конечно, могли бы. Только я вам этого не скажу.
— И откуда вы едете — тоже не скажете?
— Нет.
Минуты две они шагали молча. Все остальные путники тоже приутихли. Только колокольцы на хомутах лошадей позванивали, да из-под навеса повозки доносилось сладкое похрапывание бродячего часовщика.
Меж тем дорога постепенно стала шире, и Фабрициус уже мог шагать рядом с Розалией.
— Непонятна мне вся эта история! — снова начал он.
— А вы лучше сорвали бы для меня вон ту альпийскую фиалку!
Фабрициус выполнил ее желание, однако отказываться от интригующей темы не собирался.
— Мне совершенно ясно, что ваш обет молчания относится ко всему, что касается ваших семейных дел, а вернее, даже какого-то определенного в них обстоятельства, которое вы должны скрывать. По крайней мере, сейчас. Не так ли?
Розалия молча кивнула своей красивой головкой.
— И я вполне могу представить себе это, — продолжал юный сенатор. — Но я умею уважать чужие тайны…
Розалия покачала головой, и с цветка шиповника в ее волосах упало два лепестка.
— Что-то не очень заметно, чтобы вы уважали чужие тайны.
— Незаметно потому, что во всем вашем поведении нет логики, — запальчиво возразил Фабрициус. — А я, как и любой человек науки, во всем ищу логичности.
Розалия испуганно подняла на юношу взор, почувствовав в его голосе раздражение. Она не понимала, почему он рассердился. Разве могла бедняжка знать, что в его расспросах таится то крохотное зернышко симпатии, из которого со временем вырастает любовь? Сначала зернышко дает чуть заметные ростки, а потом они поднимаются высоко, разрастаются буйно.
— Не понимаю, — пробормотала она.
— И я вас не понимаю, барышня! На самые безобидные вопросы: кто вы, куда и откуда едете — вам, видите ли, нельзя отвечать. Вы просто не желаете, чтобы я узнал, кто вы такая.
— А разве я не вправе не желать этого? — спросила Розалия и горделиво, словно принцесса, вскинула голову. (Ах, что за прелесть ее шейка!)
— Разумеется, у вас есть на это право, — соглашался юноша. — И все же в вашем поведении есть нечто оскорбительное для меня, а я совсем этого не заслужил.
— Оскорбительное для вас? Для человека, защитившего меня на глазах у всех пассажиров? До чего же, видно, дурные у меня манеры!
— Розалия Отрокочи! — произнес Фабрициус с жаром, чуть ли не декламируя. — Чем же объяснить, что вначале вы сказали мне самое важное о себе — ваше имя, а когда поближе узнали меня, вдруг обдали меня холодом?.. Запорошили снегом все дорожки, ведущие к вам?
Розалия пришла в замешательство. Слова Фабрициуса достигли цели, подобно метко пущенной стреле. Девушка густо покраснела, даже ушки у нее стали красные, лицо пылало. Ложь? Она уличена во лжи! Говорят, у лжи короткие ноги? Но неужели настолько короткие? Кто бы мог подумать! Что же теперь может она сказать бедному молодому человеку? Сознаться, что она обманула его, назвавшись Розалией Отрокочи, а в остальном сказала правду?.. Но ведь тогда она выдаст свою тайну?
Девушка помолчала с минуту, а затем, подняв на Фабрициуса милые свои глаза, печальным голосом спросила:
— Скажите, почему вам так хочется причинить мне боль?
