Про то, что на заводах творилось, – даже думать не хотелось. Сразу слюни течь начинали. Заводы – особая статья. Царев с детства любил читать книжки братьев Стругацких. Особенно любил «Пикник на обочине». Понимал, что при каждом заводе свой Сталкер имеется. Соваться туда не стоит. Каждый завод – это Зона, через которую только местный Сталкер может провести. На самом деле хватит и девушек с веслами, головогрудей, бюстов и прочих металлических кунштюков.
Времени не хватало. Квартиры, ремонты, вечеринки с Ихтиандром не позволяли Цареву заняться конфискацией головогрудей с их последующей переплавкой в твердоконвертируемую валюту.
Грек уже исчез с горизонта, дело шло, Царев иногда вспоминал Георгия Георгиевича добрым словом – вообще, он стал добрым, еще бы: с такими деньгами и злиться – странно даже как-то было бы.
Ихтиандр, хотя и продолжал с Греком работать, завидовал Цареву. Говорил: «Таких бабок, брателло, я даже во сне не нюхал. Ну ты и раскрутился...»
А Надежда Петровна вдруг взяла да и исчезла в одночасье.
Растворилась. Да ладно бы – она одна. А то – с печатью предприятия, с документами, с тройной бухгалтерией. Со столами письменными, с компьютерами-факсами-принтерами, с сейфом, со всем штатом девочек-секретарш, с мальчиками-менеджерами. Сгинули все.
Царев пришел в родной офис и не увидел офиса. Сначала подумал, что это похмельные штучки. Ну, ладно...
Закрыл глаза, снова открыл.
Вчера еще здесь был офис. Была железная дверь, глазок в ней – маленький, сверкающий, подозрительно смотрящий на каждого, кто к двери приблизится. А теперь – зияющая дыра вместо двери, за ней – пустые комнаты, на полу – клочки оберточной бумаги, веревочки какие-то, оборванные телефонные провода – и, как насмешка, табличка на одной из дверей – «Генеральный директор В. А. Царев».
Вот тогда-то он все и понял. Понял, что грустить не стоит. Чего грустить, если лично на нем, на этой самой «черной», мать ее, бухгалтерии, которая во всех случаях через его подпись проходила, на всех его личных обязательствах перед новыми, теми, которые из пушек по стенам стреляют, чтобы качество штукатурки проверить, – на нем висит (он быстро прикинул) не меньше, чем поллимона зеленых.
Все ясно. Никто ему ночью не позвонил, никто даже не подмигнул вчера, когда он с работы пораньше ушел.
Выпить уж очень хотелось. И дело шло... Само катилось, как по рельсам.
Вот и уехало. Вместе с охранниками – Гришей, Васей и Борисом, вместе с девочками-секретаршами, которых он любил иногда у себя в кабинете, как ему по званию положено, вместе с бухгалтером – серой мышкой, Греком к нему приставленной, – все уехало – ту-ту!..
Убьют теперь. Ну, ясно, убьют. Так чего горевать? Все равно от этих ребят не убежишь.
«Сайгон».
Старые времена. Васька Леков – сколько вместе портвейна выпито, сколько раз он на его концертах квартирных, подпольных, сидел. Правда, Васька-сука его на Грека и вывел, сам того не желая... Да что теперь? Какая разница...
На дачу нужно ехать. Воздухом подышать. Посидеть на приступочке, не думая ни о чем, выкурить беломорину-другую... Соседке Верке подмигнуть, покалякать с ней...
Прошел по Рубинштейна, вышел на Невский.
Пересек Владимирский – как реку переплыл.
Вошел в знакомую дверь – сразу, не колеблясь.
И тотчас Витю Царева обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц, краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах.
Говорят, именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания.
Будят – не то слово. Слишком слабое. Все шесть – или сколько их там у человека – чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью, пережаренного кофе «плантейшн». И еще к нему примешивался неуловимый запах, застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый – анаши, кисловатый – старого пота.
И все это был «Сайгон».
Царев был дома. Среди своих.
И мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно, и ездил сюда все годы.
Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Царева взглядом. Заговорил утробно-трепещущим голосом:
– С-с-слушай, м-мужик... д-д-д... д-добавь на коф-фе. Н-не хв-ватает...
