Неприятности могут быть. Могут. Но – не обязательно. Огурцов – он на хорошем счету, он, что называется, «не привлекался», «замечен не был», «доверие оправдывал». А Миша – может быть, все на Мишу свалить?
– Я свалю, – сказал вдруг Миша, заставив Огурцова вздрогнуть. – В смысле, я уезжаю из города. Так что, думай сам. Дело сделаем вместе, деньги поделим... А там уж сам смотри. Я тебе могу сказать, что уезжаю я далеко. Так что – мало ли кто на студии болтается... Бесхозяйственность, усушка-утруска...
«Это он, что же, предлагает на него все свалить?»
– В общем, про меня здесь никто ничего не знает... Я птица перелетная. Понял меня?
– Кажется, понял. Ладно... Где этот твой администратор?
* * *
Дюк решил перейти на вино. Вообще-то он был крепок на алкоголь. «У тебя высокая толерантность», – говорил ему московский друг Рома Кудрявцев, завистливо покачивая головой. Но сейчас Дюк отчего-то пьянел очень быстро. Может быть, болтовня Огурца путала мысли, но комната вдруг начинала плыть перед глазами, Дюк снимал очки, протирал их, снова водружал на нос, предварительно зажмурившись и глубоко вздохнув, – кружение прекращалось, и минут пятнадцать Дюк мог общаться спокойно, но потом стены снова приходили в движение.
– Так что же? – прервал он монолог Огурца, который после виски, кажется, вовсе и не опьянел, лишь лицо его раскраснелось, глаза заблестели и речь, прежде унылая, монотонная, заиграла интонационными вспышками, неожиданными метафорами и многозначительными паузами. – Так что же – спиздили вы троллейбус?
– Ну да, конечно. Я к этому и веду. И знаешь, Леша?..
– Что? Стены закачались, медленно тронулись вправо. Мебель тоже начала медленно двигаться – пугающе-бесшумно и в разных направлениях.
– Мне стало страшно, Леша.
– Что, копать начали?
– Да ну, ты чего? Никто слова не сказал. Средь бела дня пригнали кран, трейлер, погрузили эту беду рогатую... Народу сбежалось – жуть. Все мои такелажники, работяги, администраторы, шоферюги из гаража – поглазеть...
– Правильно. Кто придумал?
– Что?
– Ну, чтобы средь бела дня.
– Я.
– Молодец. Так только и надо в этой стране жить.
– Ага. Я тоже подумал – чем открытее, тем лучше. В общем, толпа народу, все советы дают, майна-вира кричат... Погрузили – и привет. Последний, прощальный. Укатил наш троллейбус.
– А бабки?
– Бабки выдали нам с Мишей. По полной. Как договаривались.
– А Миша этот твой?
– А Миша, ты знаешь, свалил. В этот же день. Искали его, бегала реквизиторша, скандалила – мол, такой ответственный, такой хороший был работник. А тут – взял и прямо со съемок свинтил.
– Ну, ясно. Больше и не появится твой Миша. Не простой он, видно, мужик. Как ты думаешь?
– Хрен его разберет. Может быть.
– А что же страшно-то тебе стало? Из-за чего?
– Ты не поверишь, Леша... Я даже не знаю, как сказать...
Огурцов налил в граненый стакан вина и быстро выпил половину, помедлил и допил в два глотка остаток.
– Смотри, упадешь, – предупредительно заметил Дюк.
– Ну и что? Ну, упаду. Ты же сказал, можно у тебя остаться...
– Можно. А как же приятная застольная беседа? Какой смысл в таком нажиралове? Тупость одна... Извини, конечно.
– Смысл? Ты знаешь, я человек увлекающийся.
– Да уж, – ехидно заметил Дюк.
– Да, увлекающийся. И поэтому я все время хочу... Как бы это сказать...
– Ну-ну, – подбодрил Дюк. – Скажи уж. По старой дружбе.
– Хочу что-то изменить... И с хиппанами я тусовался, я же всерьез все это... Дети-цветы и прочее...
– Ясно. Много кто всерьез это воспринимал. Не ты один. Такие люди, знаешь ли, на это западали – о-го-го!
– Да знаю я... Все всерьез. И я всерьез. Изменить мир хотелось. И хочется, не поверишь, хочется...
– И что же мешает тебе, мой юный друг? – язвительно спросил Дюк. – Давай. Меняй.
– Нет, Леша. Я понял... Огурец уже заметно опьянел. Глаза его блестели, и вдруг Полянскому показалось, что его товарищ сейчас заплачет.
– Я понял, – продолжал Огурец, – что ни хера тут не изменишь. Воровство, Леша... Все здесь – воры. Все. И это – норма жизни.
– Сколько тебе лет, Саш? – спросил Дюк очень серьезно.
– Сколько... Двадцать три. А что?
– А ты, вообще, книги читаешь?
