* * *
Бомж мог. Бомж многое мог. Затянул для начала «Ой, то не вечер, то не вечер...» Чисто так затянул. Вавилову даже подпеть захотелось. Сразу.
– «То не ве-е-ечер... Мне ма-а-алым-мало спалось, да спалось...» – включился Вавилов на второй голос.
– На кварту вниз возьми, – заметила девка. Кажется, Маркизой ее зовут, или он ошибся?
– Как тебя звать-то, милая девица? – спросил Вавилов.
– Кварту выдержать не можешь, тогда в терцию, что ли, затяни, – тихонько сказала девка. А бомж все продолжал:
– «Е-е-сау-у-у-ул догадлив был... Су-у-умел сон мой разгадать, разгадать...»
– Это же элементарно. Ты же взрослый мужчина, – девка схватила Вавилова за рукав пиджака. – Три тона вверх берешь – и все дела. Ты сольфеджио-то проходил в школе?
– Нет, – честно ответил Вавилов.
– Ну, мужик... То-то я и гляжу, ты серый такой...
– «Пропадет, он говорил, твоя буйна голова».
– Я – серый? – спросил Вавилов. Достали его эти недоноски. Это он, Вавилов, – серый. Нашли себе серого... – Это я-то – серый? – Вавилов уставился на Маркизу.
– А какой же еще? – ответила та. – Конечно. Терцию не держишь, вообще интервал вменяемый построить не можешь, о чем с тобой тогда говорить-то? А туда же – продюсер. Ты помолчи пока, пусть он один поет. – Она кивнула на гегемона-Лекова.
Да что я, в самом-то деле, вдруг разозлился на себя Вавилов. Он вспомнил лицо Лекова. Мудрено было не вспомнить. Все ларьки кассетами завалены. Каждый третий подросток в футболку с его портретом одет.
Вавилов мысленно перенес морду гегемона на футболку. И не удержался, зашелся хохотом.
Гегемон оборвал «Есаула».
– Этому не наливать, – сказал он Маркизе. И, подумав, добавил: – Толерантность низкая.
Вавилова аж скрючило от хохота. Шуты! Дешевые шуты! Толерантность! Слова-то какие знают.
– Врубайся, мужик, – сказал вдруг гегемон. – «Весна священная», финал. В переложении для деревянной лопаты.
– Ну все, – простонала Маркиза. – Начинается...
* * *
Со стороны гостиницы «Россия» вдруг грянул оркестр. Нет, не оркестр. Что-то другое. Что за странные инструменты? Правда, была и медь – тромбоны, валторны. О, и деревянная группа вплелась. Что за черт?
Не поворачивая головы, Мишунин скосил глаза. Точно, от «России». Вроде бы сегодня праздников не планировалось. Ростропович позавчера играл, а Паваротти с Доминго послезавтра голосить станут на Васильевском спуске. Ишь, повадились.
Если честно, Мишунин не любил «попсовую оперу». Что-то есть в этом... Не неестественное, нет. Поверхностное какое-то. Целлофановое бельканто.
Мишунин про себя попытался определить инструментальный состав. Да, симфонический оркестр имеется. Синтезатор вроде есть. Электрогитары – куда же без них? – две. Нет, три. И, кстати, не к месту: забивают оркестр. Оркестр-то «Весну священную» заканчивает, а гитары – одна что-то из Сантаны до боли знакомое ведет, вторая – монотонный, грубый, металлический рифф, третья – просто классический блатняк. Ум-ца, ум-ца. Нет, что ни говори, нет у людей нынче вкуса. Чувство меры потеряно. То ли дело, бывало, в крепостном театре. Маленькая труппа, все свои, все через одну конюшню прошли. Петька-кузнец, Васька-бондарь. Зальчик деревяненький, на двадцать мест. А из зальчика выйдешь – парк, пруд с лебедями. Все чинно-благородно, никаких вольностей.
Та гитара, что играла параллельные квинты, тяжелый хард-роковый рифф, вдруг повела мелодию. О, знакомое. Прокофьев, из фильма «Александр Невский». Злые тевтонские рыцари в бой с картонными мечами под такое шли.
А оркестрик-то в «России» с претензией.
Только фигня все это.
Дешевка.
Опять «новые русские» гуляют. Устроили себе незнамо что. Да и к тому же из какой-нибудь золотоносной дыры. Здесь-то такие простые забавы давно не в ходу.
* * *
Леков играл, прислонясь к стене и поставив ногу в грязном стоптанном ботинке на журнальный столик.
Музыка Шопена лилась и лилась, воскрешая в памяти лица, голоса...
Анна откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Как он чудно играет, этот странный человек. Так не хочется вставать, спешить на вокзал...
A peine les ont-ils duposus sur les planches...[30]
Исковерканное тело на рельсах...
