– Эк тебя, паря, эк тебя колбасит, как я погляжу, – заметил Леков. – Ты расслабься, легче станет.
Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.
– Глотни. На вкус во фляжке была обычная чача. Причем не лучшей перегонки.
– Нравится? Нарисованные глаза так и буравят.
– Ничего, – уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.
– Не вовремя выпитая вторая портит первую. Владимир Владимирович глотнул еще.
– Хорошо теперь?
– Нормально.
Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.
«Что со мной?» – мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало – Вавилов знал об этом – следовало обдумать.
Владимир Владимирович Вавилов стоял посреди Красной площади с фляжкой чачи в руках. Владимир Владимирович Вавилов поднес фляжку ко рту.
Начищенный, да что там начищенный, вылизанный и отполированный железной дисциплиной и руками салаг, сапог ударил о брусчатку – бах! Карабин – стояком на ладони – как учили. Сколько гоняли их на плацу: камушек на конец ствола – ать-два, чтобы не упал, ать-два, чтобы не споткнуться и лицо держать, и спину держать и глаза делать правильные, кому сказал?!.
Юра Мишунин печатал шаг. Карабин на ладони. Выправка – как учили. Сам кого хочешь теперь научит. Почетный караул – бац, бац, бум. Это вам не хрен моржовый. Шли бы вы все... Со своим почетным. До дембеля всего тридцать восемь дней, до свободы – всего ничего. Перетерпим. Главное – не думать об этом ебаном почетном карауле. Главное – делать все так, как учили.
А в голове... Что у меня в голове – хрен вам – не скажу! «Кобелиная любовь» у меня в голове. Леков у меня в голове. Какой классный пацан был! Жалко, умер рано. А песни клевые писал. «Кобелиная любовь»... О-о-о!..
Карабин на ладони, шаг – как надо, до дембеля всего-ничего.
Ать-два, ать-два, ать-два...
– Меня пригласили. Меня пригласили!.. On a invité moi. Et c’est pourqoi que je suis ici.
– Mais qui sont ces gens-lа́? Quel horribles sont ces visages, ces museaux, ces mufles!.. Et encore, moi, je comprends que je suis jeune... Се garcon! Il me semble qu’il s’appelle Ogourets...[18]
– Ну я Ог-гурец, – вяло ответил Огурцов. – А можно по-русски?
– Можно, – сказала Анна. – Конечно, можно – Mon Dieu![19]
– Вы такая красивая... хоть и старая. Нет, я... – Огурцов безуспешно пытался справиться со сложным силлогизмом. – Я думал, вы покончили с собой.
– Mon Dieu! Suis-je ressemble а́ une femme qui s’est suicidée?[20]
– Но я же читал, проходил.
– En une de ces ecoles pour bêtes?[21]
– Да, именно там. А где еще я мог бы вас проходить.
– Mais moi, est-ce que tu a decidé vraiment que je suis morte?[22]
– Нет, никогда.
– А из вашего окна площадь Красная видна? – встряла ни к селу ни к городу Маркиза.
– Да-а... Но где же этот наш, как его... Кстати, люди, как его зовут-то? Приблудного? – спросил Огурец.
– Ты, Огурец, м-мудак, – отозвалась Маркиза. – Совсем поляну не сечешь. Говорю тебе – это работодатель мой. Бывший. – Она вздохнула. – Вавилов это, во кто!
– Господа, господа, – всполошилась Анна, – зачем же так грубо? Приличный мужчина такой. А вы его за une sorte de merde[23] держите.
– А это кто? – изумилась Маркиза. – Эй, парни, кто тут геронтофил, кайтесь.
– Это подружка моя, – сказал Огурец. – Старая.
– Ну это мы и сами видим. Откуда взялась-то?
– Оттуда. Огурец честно показал в угол.
– I see. Shared dream, – подытожила Маркиза. – Ладно, проехали. Глюк так глюк. Мне не привыкать. Слышь, глюк, может ты отследил, куда Вавилыч ушкандыбал?
Старенькая Анна печально смотрела на jeunes bêtes[24].
– Il venait chercher de guitare[25], – объяснила она девочке по имени Маркиза.
– Where is a guitar, fuck your mind?[26] – встрепенулся Огурец. – Маркиза, tsra-translate[27].
– Щас! – сказала Маркиза. – Сам объясняйся с глюками. Заколебал вконец! Ты врубись, это же НЕ МОЙ глюк. Он общий.
– А в-вот и я, – кокетливо выдавил Вавилов, открывая дверь в «нумера». – О-о! Нашего полка прибыло. Бабуль-ка какая-то. Мадам!..
