— Больше двух, — подтвердила она. Голос ее понизился до еле слышного шепота.
— Лили, вы все еще не ответили на мой вопрос.
— А вы и впрямь настырный парень.
— Да, — подтвердил я, доставая два наброска обнаженной натуры из общей стопки и показывая ей, но в руки пока не давая.
Мгновение она разглядывала их, вяло и бесстрастно, как будто эскизы не будили в ней вообще никаких воспоминаний.
— Ему нужна была модель, — промолвила Эндекотт, снова отворачиваясь к окну и к синему октябрьскому небу. — Я приехала из Нью-Йорка, остановилась у приятельницы, а та познакомилась с ним в картинной галерее, или на лекции, или чего-то в этом роде. Моя подруга знала, что он ищет моделей, а мне нужны были деньги.
Я снова скользнул взглядом по двум наброскам углем, отмечая изгиб полных бедер, и округлые упругие ягодицы, и хвост — изогнутый, уродливый хвост, что отходил от основания копчика и заканчивался выше колен. Как я уже упоминал, Пикман тяготел к реализму и человеческую анатомию воспроизводил с тем же сверхъестественным мастерством, как и вурдалаков и демонов на своих полотнах. Я указал на хвост:
— Это ведь не вольность художника, правда?
Даже не оглянувшись на эскизы, она просто медленно покачала головой:
— В двадцать первом году я сделала операцию в Джерси.
— Лили, а почему вы прождали так долго? Я так понимаю, что подобные дефекты обычно корректируются при рождении или вскорости после того.
Она почти улыбнулась прежней улыбкой — голодной и свирепой, которая тут же и угасла на ее губах.
— У моего отца были свои мысли на этот счет, — тихо пояснила она. — Он, видите ли, всегда так гордился, что тело его дочери благословлено зримым свидетельством ее происхождения. Он был просто счастлив.
— Ваше происхождение… — начал было я, но Лили Сноу предостерегающе подняла левую руку, заставляя меня умолкнуть.
— Сдается мне, сэр, я ответила на достаточное количество вопросов для одного вечера. Тем более что эскизов у вас на руках только два и вы не сказали мне об этом, когда мы договаривались о встрече.
Я неохотно кивнул и передал ей рисунки. Она взяла их, поблагодарила меня и встала, стряхнув с бордовой рубашки не то ворсинку, не то пылинку. Я выразил сожаление, что другими эскизами не располагаю: мне, дескать, и в голову не приходило, что она позировала не только для этих двух. Здесь я, понятное дело, солгал: я знал, что Пикман, увидев тело столь необычное, конечно же, двумя набросками не ограничится.
— Нет, провожать не нужно, — промолвила актриса, едва я привстал со стула. — И не беспокойте меня больше — никогда.
— Не буду, — согласился я. — Никогда. Даю вам слово.
— Все вы, сукины дети, врете, все до единого, — отозвалась она, и с этими словами живой призрак Веры Эндекотт повернулся и вышел из гостиной.
Несколько секунд спустя я услышал, как открылась и захлопнулась дверь, а я все сидел в тусклом свете угасающего дня, глядя на мрачные памятки, оставшиеся в досье Тербера.
24 октября 1929 года.
Вот, в сущности, и все. Еще несколько слов, и я закончу. Теперь-то я понимаю, что, попытавшись воссоздать и зафиксировать эти жуткие события, я в этом не преуспел, а всего лишь высветил их под новым углом.
Четыре дня назад, утром 20 октября, посреди кладбища при Королевской часовне>{48}, было обнаружено висящее на дубу тело. В газетах писали, что труп болтался в семнадцати футах от земли, обмотанный вокруг пояса и груди переплетенными джутовыми канатами и упаковочной проволокой. В мертвой опознали бывшую актрису Веру Эндекотт, урожденную Лиллиан Маргарет Сноу; в прессе муссировалась ее скандальная известность и безуспешные попытки скрыть свою принадлежность к семье Сноу из Ипсуича, штат Массачусетс, богатой, но нелюдимой и овеянной дурной славой. Тело было обнажено и выпотрошено, горло перерезано, язык вырван и губы зашиты кетгутом. На шее висела деревянная доска, на которой написали, по-видимому кровью убитой, одно-единственное слово: «Отступница».
Тем утром я уже собирался было сжечь досье Тербера вместе с моей собственной подборкой. Я донес их до очага, и тут решимость меня оставила: я уселся на пол, глядя на газетные вырезки и на эскизы Пикмана. Не знаю, что остановило мою руку, кроме разве подозрения, что, бросив в огонь эти бумаги, жизнь свою я не спасу. Если
