– Прости, златовласка, – как можно нежнее говорю я, пряча за словами неожиданное щемящее чувство в груди, – обстоятельства такие, понимаешь? Ты должна была держать язык за зубами. Это просто политика, грязная, перемалывающая людей, плюющая на все сука-политика…
Она не сразу понимает, а мне не хочется торопиться, внутренне я просто надеюсь, что она будет способна – нет, не на оправдание, а хотя бы на осознание того, что у меня просто нет выбора. Что если не я, то может быть еще хуже. Гондонов у Кардинала предостаточно – таких, что любая жертва предпочтет быструю смерть тому, что они ей предложат взамен.
– Прости, златовласка, – снова повторяю я, как мантру, два слова, будто так станет легче, будто раскаяние всего гребаного мира обрушится на наши плечи.
– Ган? Я убегу, дай лишь шанс, немного времени.
Я качаю головой:
– Ты не выберешься из города и пожалеешь, что осталась жива.
– Я сделаю это быстро, – после паузы длиной в вечность внезапно пересохшим голосом хриплю я. – Пожалуйста, повернись лицом к стене.
– Ган?!
– Пожалуйста. Ты знаешь, выхода нет.
– Увидимся в другой жизни, – сквозь слезы шепчет она, – ты никогда не искупишь свои грехи.
Выстрел. По стене расплывается алое зловещее пятно, клякса, которую хочется вытереть, отмыть тряпкой с мыльным раствором. Я знаю, что эта картина навечно останется со мной, как и много других, подобных ей, в душе эту кляксу не отмыть никогда. Роксана медленно оседает на кровать, заваливается набок, и ее застывшие глаза с болью и укором в последний раз заглядывают в мое нутро, пробирая до озноба.
Ган замахал руками и попятился, споткнулся о ведро у входа, оно загремело по полу, рассыпая полусгнившие овощи. Чертыхаясь, мужчина выскочил из жилища, озираясь как бешеный.
– Ты чего? – Она стояла на пороге, замусоленной тряпкой прикрывая грудь. – Голых сисек не видел, что ли?
Ган вылупился на нее, как на прокаженную. Смотрел в упор и не видел. Перед глазами застыла совсем другая картина: забрызганная кровью шероховатая стена.
Он и не понял, как очутился возле выхода из первого резервуара – шагнул на палубу, прислонился лбом к стенке. Металл в тени был прохладным, немного отрезвил его, привел в чувство.
– Сука, – погрозил мужчина кулаком непонятно кому. То ли туману, то ли себе, то ли девушке из Улья. А длинный день только расцветал, и до заката было еще далеко. Море продолжало шевелиться лениво, будто находясь в царстве Морфея.
Ган сидел за барной стойкой, составленной из металлических бочек. Он все-таки вернулся в Улей, в первый резервуар. Вернулся потому, что остро захотелось выпить чего-нибудь крепкого, а это было единственное место, где наливали. В бар он заглянул на следующий день после работы – Бобр позволил ему вернуться в цех. Здесь было немноголюдно, да и выбор напитков оставлял желать лучшего. Над головой, на втором этаже, ходили, стучали по настилу, бухали башмаками и шаркали самодельными сандалиями из резины, это раздражало. Ему бы уединиться, не видеть лиц, но в каюте спокойнее не было. Куда-нибудь на воздух бы с бутылочкой крепкого. И чтобы люди были, но в отдалении, не беспокоили.
Бутылочка хорошего крепкого в баре Улья стоила целое состояние. Столько Ган еще не заработал в цеху. За дневную смену платили один кусок медной проволоки. Толстая проволока, нарезанная равномерно на кусочки, была основной валютой в Черноморье за неимением ничего более подходящего. Баржа перевозила много проволоки, поэтому запасы были.
За бутылку коньяка сомнительного бренда, стоящего на полке за спиной бармена, пришлось бы отвалить ни много ни мало а шестьдесят кусков проволоки – его двухмесячную зарплату. При этом не было никакой уверенности, что в стеклянную тару не налита бормотуха, подкрашенная чаем или красителем.
Стоял и виски, за бутылку которого пришлось бы отработать полгода на барже. Односолодовый «Гленфиддик», и в прошлой жизни обошедшийся бы в приличную сумму. А всякое безымянное пойло, разливаемое из пластиковых бутылок, стоило в десятки раз дешевле.
Пойла Гану не хотелось, он пересчитал в кармане кусочки меди. Выходило, что мог себе позволить рюмку-другую не самого плохого напитка.
