Мама сидит на одном из диванов. В руке она держит бокал с янтарного цвета напитком; на ней тонкое белое платье, которого я еще не видел. Дорогое на вид. Жду, что она сейчас вскочит, будет как всегда импульсивна, но улыбка, которой она меня одаривает, настолько сдержанна, что даже страшно.
И все же я так рад, что у меня ноги подкашиваются:
Ты жива.
Добро пожаловать, Кассель,
говорит Захаров. Он стоит возле камина; когда мы приближаемся, он подходит к Лиле и целует ее в лоб. Он скорее похож на владельца какого-то дворянского поместья, чем на криминального авторитета в манхэттенских апартаментах.
Склоняю голову — надеюсь, сойдет за почтительный кивок:
Отличная квартирка.
Захаров улыбается, словно акула. В отблесках огня в очаге его седые волосы кажутся золотыми. Золотыми кажутся даже зубы — что заставляет меня, поежившись, вспомнить о Гейдже и о пистолете, примотанном скотчем к задней стенке моего шкафа. — Лила, можешь идти к себе и делать уроки.
Лила легонько прикасается к своему горлу — пальцы скользят вдоль отметин, которые она приняла, которые сделали ее полноправным членом криминальной семьи, а не просто дочерью Захарова — каждая черточка ее лица дышит яростью. Но Захаров и бровью не ведет. Уверен, он сам не понимает, что только что спровадил ее, словно ребенка.
Мама откашливается:
Если можно, Иван, я бы хотела переговорить с Касселем наедине.
Захаров кивает.
Мама встает и подходит ко мне. Сцепив руки, мы идем по коридору к просторной кухне — полы здесь из черного дерева, а посредине расположен кухонный стол из ярко-зеленого камня — судя по виду, возможно, из малахита. Я сажусь на барный стул, а мама ставит на конфорку прозрачный стеклянный чайник. Даже удивительно: похоже, она неплохо освоилась в квартире Захарова.
Хочется схватить ее за руку, чтоб удостовериться в том, что она настоящая, но мама не останавливается ни на минуту и вроде как не замечает меня.
Мам,
говорю я. — Я так рад, что ты… но почему же ты даже не позвонила или…
Я совершила большую ошибку,
говорит мама. — Огромную. — Она достает сигарету из серебряного портсигара, но вместо того, чтоб закурить, кладет на стол. Впервые вижу ее настолько встревоженной. — Мне нужна твоя помощь, милый.
Тут же вспоминаю Мину Лэндж. — Мы так волновались,
говорю я. — Несколько недель от тебя ни слуху ни духу, и во всех новостях о тебе говорили, знаешь ведь? Паттон требует твою голову.
Мы? — С улыбкой, спрашивает мама.
Я. Баррон. Дед.
Хорошо, что вы с братом снова сблизились,
говорит мама. — Мои мальчики.
Мам, тебя по всем новостным каналам показывают. Честно. Копы повсюду разыскивают тебя.
Она качает головой, отмахиваясь от моих слов. — Когда я вышла из тюрьмы, мне хотелось поскорее раздобыть денег. Там, милый мой, было несладко. Я все время думала или о подаче апелляции или о том, что стану делать, когда выйду. Можно было попросить вернуть мне несколько должков, да и кое-что на черный день отложить успела.
Например? — Спрашиваю я.
Она понижает голос:
Алмаз «Воскресение».
Я видел этот камень на ее пальце. Она надела его лишь раз, на обед после смерти Филипа. У камня весьма необычная окраска — он похож на каплю крови, упавшую в лужицу воды. Но даже видя его тогда, я решил, что, наверное, ошибся, что-то недопонял, потому что хотя Захаров и закалывал галстук булавкой с фальшивым бриллиантом, это вовсе не значило, что он потерял настоящий. И уж точно не значило, что камень у моей матери.
Ты его украла? — Одними губами выговариваю я, показывая на соседнюю комнату. — У него?
Давным-давно,
отвечает мама.
Невероятно — она с такой легкостью об этом говорит! Предпочитаю не повышать голос:
Когда трахалась с ним?
Кажется, мне в кои-то веки удалось ее потрясти. — Я…,
начинает она.
Я нашел снимок,
говорю я. — Когда делал уборку в старом доме. У типа, который фотографировал, был тот самый перстень, который я видел на пальце Захарова — тоже на фотографии, у деда. Тогда я сомневался, но теперь уверен.
Мамин взгляд устремляется в сторону соседней комнаты, а потом обратно ко мне. Она закусывает нижнюю губу, запачкав зубы помадой. — Да, точно, именно тогда,
