— Что ж ты сам сказать ему не мог? Так передай, что вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов!
Фрост, по всегдашней своей исполнительности, передал все слово в слово.
Телеграфная лента же по случайности попалась в руки репортерам — и началось! На Слащова посыпались жалобы и выговоры, дошло даже до Деникина, но фраза эта сделалась в Крыму ходячей.
В Керчи французы высадили всех своих временных пассажиров, кроме полковника Горецкого. Видно было, что союзникам не терпелось избавиться от этих «russe terrible». Капитан Жиро с презрительным выражением на холеном лице наблюдал за их высадкой и распорядился немедленно произвести на корабле генеральную уборку. Впрочем, вытерев с палубы следы грязных сапог, французские матросы не смогли убрать с миноносца неуловимое ощущение тоски, подавленности, отчаяния, оставленное на «Сюркуфе» солдатами разбитой и преданной деникинской армии.
Керчь кипела и бурлила. Улицы и набережные были полны озлобленными изверившимися добровольцами. Казаков попадалось мало — значительная часть донцов, не подчинившись приказу Деникина, ушла не в Новороссийск, а в Грузию, где правительство меньшевиков многих из них вскоре выдало красным, а многие кубанцы разбежались по своим домам.
Госпитали и лазареты ломились от раненых, легких уже давно не брали, и они слонялись по городу в толпе однополчан. Вся эта голодная, почти неуправляемая масса, оборванная, почти безоружная, мало напоминала победоносную Добровольческую армию минувшей осени, едва не дошедшую до Москвы в героическом сентябрьском наступлении.
Проталкиваясь сквозь толпу на одной из приморских улиц, Борис увидел знакомое лицо.
— Осоргин! — окликнул он высокого бледного офицера в простреленной кавалерийской шинели.
— А, господин поручик, — Осоргин улыбнулся обычной своей кривой улыбкой, напоминающей волчий оскал, — не рассчитывал здесь вас встретить! Думал, вы с вашим таинственным покровителем давно уже в Константинополе, а то и в Париже!
— Зря вы так, поручик! Я такой же солдат, как вы, и прошел всю эту кошмарную дорогу от Ценска до Новороссийска. Да и полковник, которого вы помянули, тоже здесь в Крыму. Я только сейчас приплыл на «Сюркуфе»…
— А, так вас союзнички с комфортом доставили! А нас везли на «Святополке», как овец, друг к другу вплотную, не повернуться, не переступить. Человек сознание теряет, а упасть некуда — так и стоит со всех сторон сжатый… Может, и мертвые стоя плыли… Хорошо хоть перед посадкой не ели — не пили, а то ведь по нужде не выйдешь, почти двое суток терпеть пришлось!
— Мне кажется, об этой эвакуации наши отцы-командиры вовсе не подумали, — вставил Борис, вполне разделявший в данном случае знаменитую осоргинскую злобу, — транспорты в Новороссийске не были готовы, а что и было — так стояли и ждали неизвестно чего…
— И вообще удивляюсь, как мы доплыли! — продолжал Осоргин. — На полпути попали под шальной огонь красного орудия, люди на палубе шарахнулись, и наша посудина чуть не перевернулась. Хорошо, капитан, решительный человек, так рявкнул на людей, что сразу панику прекратил. А снаряды красных все равно не долетали, чересчур далеко было.
— Значит, флотские командиры не виноваты в провале эвакуации. Все зло — в высшем командовании, в генералах. Они в ответе за всех погибших, за всех, оставленных на убой.
Осоргин посмотрел на Бориса заинтересованно, новыми глазами и, подойдя к нему ближе, вполголоса сказал:
— Я вижу, вы стали мыслить так же, как я. Честно говоря, прежде я вам не доверял… Но, впрочем… — и словно бросаясь в ледяную воду, он заговорил:
— Есть человек, капитан Орлов. Он объединяет вокруг себя офицеров, которые больше не в состоянии терпеть генеральский произвол, бездарность, эгоизм. Он хочет создать новую армию, освобожденную от высокопоставленных предателей, которые думают только о себе, о своей шкуре, о своих богатствах, предавая подчиненных. Сейчас он в Симферополе, создал там отряд, контролирует положение в городе. Я собираюсь к нему. Едем со мной!
В это время к разговаривающим подошел Алымов. Борис повторил для него слова Осоргина, они переглянулись, и Петр сказал:
