Но по-настоящему сложные времена наступили для меня только в школьные годы. Методы воспитания тогда были значительно более строгими, в то время воспитанием в определенной степени занималось все общество, а не только семья: например, в гимназии существенно более значительным, чем сейчас, был авторитет учителя. Многие элементы общественного устройства предвоенной Польши непосредственным образом реально воздействовали на стиль и смысл воспитания – результатом которого был даже и патриотизм.
Я являл собой типичный пример «буржуазного ребенка» и дома контролировался двусторонне: француженкой, совершенно не знающей польского языка, которая погружала меня в язык парижан, и репетитором, студентом-юристом, следящим, чтобы я выполнял все, что было задано. Как мне, однако, в то время удавалось проводить химические, электрические и авиационные эксперименты (летал не я сам, а мои самолетики) и к тому же еще конструировать много удивительных механизмов – не знаю.
Видимо, пора детства, хотя и обставлена целым рядом инструкций и запретов, растягивается подобно резине.
Мои рождественские ели – львовские. Разумеется, это были елочки. Под зорким оком французской учительницы, которая приходила к нам домой, я клеил вместе с ней различные украшения, которые должны были повиснуть на нашем деревце. Исходное сырье было принципиально простым. Скорлупа орехов, серебреная таким серебром, которым покрываются калориферы. Коробочки от спичек, переделанные в домики и машинки. Но вся эта мелочь размещалась на втором плане елки. Самыми важными были гирлянды, склеенные из цветной, золотистой и серебристой бумаги. Были также парафиновые свечки разных цветов, поскольку, когда я был маленьким, никто об электрификации елок не слышал. В стратегических местах втыкались в упругие веточки искусственные огни, которые во времена II Речи Посполитой имели то очевидное свойство, что всегда красиво горели, разбрасывая снопы искр. Совершенно отдельное место занимали лакомства – самые скромные конфетки, завернутые только в блестящую фольгу, разнообразные шоколадные крендельки и вдобавок изделия, которые можно причислить к произведениям искусства – выдутые яйца. Причем выдутые яйца были только сырьем, их можно было самыми разными способами делать необычными. Их оформляли в виде разрисованных мордочек, приклеивали бороды из ваты, иногда прикрепляли какие-то причудливые шапки.
В нашу квартиру часто приходили мои сверстники, поэтому самые вкусные деликатесы я вешал по возможности высоко, чтобы до них было сложнее добраться. Помню еще прянички, маленькие сердечки, проколотые иглой и ниткой. На самом верху дерева находилась декоративная верхушка. Выбирая ее, я обычно метался между, с одной стороны, версией многошариковых бомб со шпилем, украшением красивым, но получаемым в готовом виде, и, с другой стороны, искушавшим меня ангелом, который был собственным произведением, боюсь, однако, что сегодня бы я ни одним из тех ангелов не похвастался.
Позже неизменные елочные традиции начали нарушать новшества, электрические свечки, которые действительно гарантировали, что дерево не загорится, но казались какими-то искусственными, лишенными простоты обычных цветных парафиновых свечек. Областью совершенно отдельной, особенно интригующей, были рождественские подарки под елкой, спрятанные от наших глаз вплоть до той минуты, когда после сочельника раздавался звон колокольчика. В те давние времена я жалел племена, населяющие тропики, где, похоже, не найти хвойного дерева.
Когда наступили немецкие времена, а после них советские, декор елок стал очень скромным. Репатриированные в Краков, мы воскресили давнюю традицию. Это послевоенное деревце обвешивалось предметами, которые раньше не имели доступа на праздничную сцену. Особенно милыми казались мне вечерние прогулки по темным уже улицам, потому что почти в каждом окне сияли елочные свечки, создавая впечатление, к сожалению, столь же наивное, сколь и ложное, что в этих квартирах проживают исключительно люди хорошие, благородные и милые. Когда мне приходилось бывать в товариществе краковских художников, я сталкивался с деревцами, украшенными с большой эксцентричностью, но никогда к ним не имел пристрастия, поскольку был и остался традиционалистом.
