— Да, — признавался он, — человек он опытный и знающий. За столько лет службы по сыскной части прошел огни, воды и медные трубы. Но...
И дальше перечислялись «но», отнюдь не украшающие Леонида Александровича: бонвиван, любитель красивой жизни, светский лев, театрал и кафешантанщик, дон-жуан и попросту — бабник, душу в дело не вкладывает — не до этого ему, занят собою и своими личными делишками.
«Корнет Отлетаев» — смачно влепил ему литературную кличку интеллигент Зубатов, а аристократ, потомок косожского князя Редеди Алексей Александрович Лопухин только брезгливо морщился при упоминании об этом своем подчиненном.
Когда же соответственно настроенный министр назвал господина Ратаева «пятном» на Департаменте, судьба «корнета Отлетаева» была решена: в те времена ссылали не только в Восточную Сибирь, но и в Париж. Там и оказался в должности заведующего заграничной агентурой Леонид Александрович, до крайности обиженный па своих коллег-интриганов в отдельности и на весь Департамент и все министерство во главе с Плеве в целом.
Впрочем, Париж, как известно, не оставляет в душе и сердце места для мрачных настроений и черных дум.
— Ба, ба, ба! Сам Евгений Филиппович! — распахнул навстречу Азефу объятия Ратаев.
Они обнялись и расцеловались как старинные друзья. Ратаев был в изысканном шелковом халате. Был полдень, за окном ярко сияло зимнее солнце, но Леонид Александрович явно только что встал. От него пахло кофе и коньяком, лосьоном и крепкими мужскими духами, волосы были еще мокры после утренней ванны.
Он провел гостя в комнату, служившую ему кабинетом. Ничто здесь не выдавало занятий хозяина. Легкомысленная, гнутая, позолоченная мебель, фривольные статуэтки на высоких изящных, красного дерева подставках, изящные козетки, кушетка с разбросанными по ней шелковыми подушечками, пуфики и ломберный столик с бутылкой шампанского посредине — все это подходило бы больше какому-нибудь богатому бездельнику, прожигателю жизни, чем той должности, которую доверили за границей Леониду Александровичу Ратаеву.
— Давненько же мы с вами не виделись, дорогой Евгений Филиппович! — добродушно посетовал Ратаев, усаживаясь за ломберный столик и отодвигая бутылку с его середины. — Да что же это вы стоите? В ногах, как говорят у нас на Руси, правды нет... Присаживайтесь, прошу...
Азеф посмотрел вокруг, прикидывая, куда бы поместить свое тяжелое тело, и, поколебавшись, осторожно опустился на край кушетки.
— Не беспокойтесь, выдержит, — заметив его колебания, озорно подмигнул Ратаев. — Кушетка рассчитана на двоих, а француженки бывают такие помпончики, такие пышечки, что, я вам скажу, пальчики оближешь.
И чмокнул пухлыми алыми губами, прищелкнув при этом пальцами.
— А как в отношении шампанского? — и он опять озорно подмигнул Азефу.
— Избави Бог! — скривился тот. — Терпеть не могу эту кислятину, да и здоровье...
И он приложил пухлую руку к своему внушительному животу, упакованному в просторный шерстяной жилет.
— А я уж... извините...
Ратаев встал, подошел к изящной, сверкающей хрусталем горке, достал оттуда высокий бокал и вернулся на место.
— Кутнуть тут довелось вчера в приятной компании, ну и... — весело объяснил он, потягивая шампанское. — За все в этой жизни надо расплачиваться... Уф!
Сделав последний глоток и переведя дух, он отставил бокал подальше и посерьезнел:
— Вот теперь можно и о делах, Евгений Филиппович, о делах поговорить и пожурить вас немножечко, попенять слегка. Не возражаете?
— Помилуйте, Леонид Александрович? Чем же этаким я перед вами провинился? Сведения вам направляю регулярно: и социалистов-революционеров освещаю, и социал-демократов. А что с мая по сентябрь не проявлялся... так оглядеться же мне надо было после России, связи восстановить и наладить. Вот теперь мы с вами и начнем работать по-настоящему, как в былые времена, когда вы на меня не обижались. Так пенять будем или поработаем?
— Вот таким вы, Евгений Филиппович, мне всегда нравились, бодрый, энергичный, — похвалил его Ратаев. — Бывало, сами так и шли вперед, так и рвались, даже сдерживать приходилось, чтобы от провала уберечь...
