Он встал, давая понять, что пришла пора расставаться, и Азеф последовал его примеру, неспешно подняв из кресла свое тяжелое, грузное тело.
— Был очень рад познакомиться с вами, Евгений Филиппович... теперь уже очно, — протянул ему руку Зубатов и, когда она утонула в жирной ладони Азефа, вдруг спохватился, будто забыл сказать еще что-то важное...
— На днях у вас должен состояться, можно сказать, дебют. Что-то вроде первого бала у девушки на выданье. Вы получите приглашение от писательницы Немчиновой. Фигура среди народовольцев известная, держит литературно-политический салон... Люди собираются у нее самые разные. Курят и спорят до одури, большие доки в революционной теории. Тема ближайшего собрания — мировоззрение Михайловского, народники за него, как вам известно по заграничным кружкам, стоят горою.
Зубатов сделал многозначительную паузу, и взгляд его стал повелительным.
— И вам, Евгений Филиппович, предстоит выступить в этой дискуссии: защищать Михайловского от марксистов...
— Но... — лицо Азефа дрогнуло, и Зубатов впервые увидел на нем что-то вроде растерянности...
—Мы знаем, Евгений Филиппович, что в теории вы не сильны, да и не стремитесь к ее познанию, но...
Он развел руками, выражая одновременно и сочувствие, и неотвратимость выступления на диспуте у Немчиновой.
— ...лучшего момента для вхождения в нужную нам среду в ближайшее время пока не предвидится. А насчет текста вашего выступления — не извольте беспокоиться. У нас, слава Богу, хватает на службе и бывших народников, и бывших марксистов. Память у вас, как нам известно, хорошая, а уж над текстом наши теоретики потрудятся. Будет и смело, и свежо, и искренне. Успех у слушателей я вам гарантирую!
Мы встречались теперь с Никольским все чаще и чаще. И я понял: для него наши встречи были бегством от одиночества, психическим самосохранением человека, давно пережившего всех своих земляков-сверстников, друзей и просто знакомых. Конечно, чаи у баронессы Миллер заполняли его тоскливые стариковские вечера, но, как я понял, в отношениях не было равенства: баронесса выплачивала ежемесячное содержание старику библиотекарю, как когда-то баре-аристократы содержали для себя собственные оркестры, театры или картинные галереи, поручая их, хоть и свободным от крепостного ярма, но подневольным дирижерам, режиссерам и живописцам.
Нет, в отношении баронессы к нищему земляку не было ни высокомерия, ни барственной снисходительности. Но та подчеркнутая предупредительность, та осторожная вежливость, с которыми она обращалась с Никольским, были, на мой взгляд, куда более унижающи, чем была бы откровенная демонстрация неравенства и зависимости Никольского от баронессы.
В наших же отношениях все было иначе. Повествуя мне о днях, давно прошедших, возрождая передо мною образы интереснейших и почти неизвестных мне людей, связывая и разводя их судьбы, Никольский обретал собственное достоинство, самоутверждался и в собственных глазах, и в глазах жадно и с откровенным уважением слушающего его человека. Он охотно приходил ко мне — провести вечер в моем, пусть и холостяцком, но налаженном доме. И, как я ни возражал, старался принимать участие в моих вынужденных хлопотах по хозяйству: мы с ним то убирали квартиру, то пылесосили мебель, а то и колдовали у кухонной плиты. Порою он по-отечески ворчал на меня, упрекая в неэкономности, порою поучал или открывал мне все новые и новые способы выживания в непредсказуемости все той же бейрутской «ситуации». Он научил меня забивать морозильную камеру холодильника большими кастрюлями с водой, превращающейся в солидные куски льда на случай, если городская электростанция в очередной раз выйдет из строя. Тогда холодильник превращался в ледник.
— А как же мы обходились раньше, когда холодильников еще не придумали? — лукаво заглядывал он мне в лицо. — То-то, господин писатель! Ледниками обходились, ледниками... С зимы до зимы лед-то хранить люди умели.
Он открыл мне, что майонез может с успехом заменять сливочное масло и даже в жару хранится достаточно долго без охлаждения. Куски зачерствевшего местного хлеба, хобза, у нас не выбрасывались, а сохранялись в бумажных пакетах на «черный день». И когда городские пекарни в очередной раз из-за отсутствия в городе электроэнергии не работали, мы привычно распаривали хобз на прикрытой плотной крышкой сковороде, превращая его в прекрасные, на наш взгляд, тосты.
