И, вернись Зубатов в Департамент, начни профессионально, как это он умел, расследовать дело Плеве, свяжи в единый узелок ниточки, невольно данные в руки следователей Сазоновым, он непременно бы вышел на инженера Раскина и уж нашел бы возможность рассчитаться с ним за предательство.
Нет, при таких обстоятельствах Азеф появляться в России не собирался.
Один из исследователей «дела Азефа» писал о его парижских днях начала 1905 года:
«Этот «азартный игрок» человеческими головами, как рисовала, а порой и теперь еще рисует творимая легенда, в глубине души был жалким, физиологическим трусом, влюбленным в маленькие радости жизни и судорожно за них цепляющимся. Поэтому-то одна мысль о предстоящей поездке в Россию приводила его в подлинный трепет, бросала его в состояние настоящей истерики».
Сохранились и воспоминания о тех днях Ивановской (Тетушки):
«По какому-то неотложному делу я однажды зашла в квартиру жены Азефа. Толкнувшись в первую комнату и не найдя там никого, я заглянула в полуоткрытую дверь второй комнаты, рассчитывая там встретить хозяйку. Мелькнувшая перед глазами картина заставила меня быстро попятиться назад, но и в этот краткий момент память успела зафиксировать слишком многое. На широкой кровати, полуодетый, с расстегнутым воротом фуфайки, лежал откуда-то вернувшийся Азеф... Его горой вздувшееся жирное тело тряслось, как зыбкое болото, а потное дряблое лицо с быстро бегавшими глазами втянулось в плечи и выражало страх избиваемой собаки с вверх поднятыми лапами. Это большое, грузное существо дрожало, как осиновый лист (как я узнала впоследствии), только при мысли о необходимости скорой поездки в Россию».
Но теперь машина БО действовала и без своего «генерала». Савинков, трижды полупивший предметный урок, четко осуществлял в Москве намеченный план, опираясь при этом на своего старого друга Ивана Каляева, твердо решившего погибнуть, но достать бомбой великого князя Сергея Александровича. Покинуть свой отряд, ссылаясь на отсутствие Азефа, он на этот раз не посмел, тем более, что (из безопасного Парижа) Азеф давал о себе знать требованиями ускорить события.
«Вычислить», как сказали бы сегодня, Сергея Александровича для группы наблюдения (все тем же «извозчикам» и «разносчикам») не представляло никакого труда: после известной, организованной Зубатовым, монархической демонстрации рабочих и грандиозного молебна московский генерал-губернатор считал себя чуть ли не любимцем народа и ездил по первопрестольной и появлялся на людях без охраны.
Выходил на великого князя Иван Каляев дважды. В первый раз бомбу не бросил, увидев вместе с Сергеем Александровичем — в его карете — детей, решил, что не нужны напрасные жертвы. Во второй раз, 17 февраля, бомбу бросил. Великий князь был убит на месте.
И опять партия славила Ивана Николаевича, убившего самого великого князя. Он же великодушно отмечал роль в этом деле и Савинкова. Каляева его боевые друзья оплакали, по-русскому обычаю помянули... и продолжали молиться на Азефа. Молился на него (больше всех) и Савинков, позабывший свои прежние обиды.
Отныне авторитет Ивана Николаевича в Партии социалистов-революционеров был непререкаем.
И если раньше Савинков считал, что Иван Николаевич «как человек чрезвычайно тяжел и груб» и между ними не было «отношений никаких», то Азефа этого периода он вспоминал уже в других выражениях.
«Перелом в отношениях, — читаем мы в протоколе Судебно-следственной комиссии ПСР, — начался именно с дела Сергея. Когда после дела Сергея я приехал за границу, то увидел нечто совершенно противоположное тому, что видел до сих пор.
Азеф проявил необычную мягкость, необычную заботливость не только обо мне лично, но и обо всех нас. И тогда мне показалось, что я этого человека не понимал, что за грубой оболочкой скрывается совершенная душа. С тех пор наши отношения значительно улучшились, но никогда не достигали размера близкой дружбы.»
Да, изрядно перетрусивший тогда Азеф помягчал, это ему диктовало развитие событий, заставляющее готовить запасные выходы на всякий случай — а именно: поддержку боевиков против ЦК ПСР.
