Что знает он о ранимости Гроссмана? Какое право на насилие утверждает он!
"О некоторых вещах мы должны условиться сейчас", - считает Чаковский. "То, что говорила товарищ Иванова, принять все-таки нельзя, потому что издательство не будет гарантировано тогда..." Так фактически он и Ивановой выражает недоверие. "...Мне кажется, - продолжает Чаковский, - что надо раз и навсегда решить вопрос о героях. Я абсолютно не согласен с Ивановой... Мы должны стоять на точке зрения правильного подсказывания автору его недостатков..."
И далее: "Я считаю правильным указание о недостатках в изображении Гитлера в связи с еврейским вопросом. Думаю, что не вполне прав Евгений Аронович Долматовский, привязывая это к сегодняшнему дню, это всегда неправильно", - заявляет Чаковский.
А он стоит на позициях вечных истин... и сегодня, как и вчера, "и до опубликования и после опубликования сообщения о сионистах-вредителях, пусть Гроссман не думает"... "показывать единственную сцену в логове Гитлера только в связи с его отношением к евреям исторически, а значит, и политически неправильно".
Именно в этом месте, прерывая речь Чаковского, в обсуждение включается Лесючевский, чтобы поддержать - и они уже почти дуэтом повторяют эти слова.
"Большая ошибка... Выхолащивается сущность фашистской агрессии", - это уже говорит Лесючевский.
Это про Гроссмана... Про его великий антифашизм, доказанный войной и пером... Его гуманизм! Не надо думать, что сейчас это звучит более страшно, чем тогда.
А Чаковский говорит, между тем: "Таким образом, мне кажется, что это вопрос бесспорный, и мы должны со всей серьезностью указать Гроссману на то, чтобы он стал здесь на правильный исторический путь". И еще "страшную неприязнь", как он выражается, вызывают у Чаковского разные другие эпизоды книги. "Какой тут подтекст!" - восклицает он.
Выступает потом критик И. Гринберг, который за свою жизнь написал много статей и книг. Он, как всегда, "согласен с товарищами, которые очень верно и с разных сторон" подошли к роману. Но выдвигает и новое обвинение: "...То, что Гроссман погубил в самом начале Сталинградской битвы Вавилова, который и появился-то в романе как представитель народных масс, как русский колхозник, гвардии колхозный активист..."
Потом Гринберг присоединяется к тому, о чем, по его словам, "первым заговорил Иван Андреевич Арамилев..."
"Говорить об истреблении евреев - это значит говорить об одном внешнем проявлении..."
Взявший после него слово Борис Галин, известный очеркист, защищает роман.
Он начинает так: "Мне не понравилось выступление Иосифа Львовича Гринберга. Он не дает возможности увидеть, что же интересное, новое как художник изобразил в своей вещи Гроссман".
Он поддерживает Клавдию Сергеевну и ее оценку, данную произведению: "Товарищ Иванова, по-моему, как редактор, очень интересно подошла к произведению... Нужно помнить, что предстоит еще вторая книга... Я, как читатель, считаю, что Гроссман размахнулся широко... Вспомните блестящие страницы об Урале, как там показан труд. Разве это не страницы, дающие понять, чем жил в это время тыл?"
Да, Галин защищает роман, но, защищая, при этом не забывает добавить (правда, бегло), что "правильно товарищ Арамилев подчеркнул вопрос о фашизме". Галин ставит рядом "За правое дело" с "Белой березой" Бубеннова и говорит, что "Гроссман должен более художественно" обрисовать образ товарища Сталина, на таком же уровне, как Бубеннов.
Можно ли к этому что-нибудь прибавить? Неповторимая картина ушедшей жизни...
Но вот выступает Александр Бек. И время приближается к нам на вечных своих измерениях. Выслушав всех предшествующих ораторов, он заявил:
"И все-таки, несмотря на провалы и слабости, вещь жива, вещь мощна, вещь заставляет о себе говорить, читать ее от начала до конца... Мы не должны искусственно создавать книге препятствия, и с этой точки зрения я не согласен так рассуждать: пускай она полежит, пусть автор не спешит, пусть он поработает, переработает ее, как Фадеев "Молодую гвардию"".
Это очень важно, что именно Бек вспомнил Фадеева и предостерег Гроссмана от его пути.
