— Ничего мне не надо! — смеялась Лена. — Ни-че-го-шень-ки!
— У меня сердце разрывается, что вы страдаете из-за тех безделушек, которые у вас украли! Боже мой, да вы… да вы… — он замолчал, не находя слов.
— Шут с ними! — отмахнулась Ярцева. — Я больше переживаю из-за того, что папа с мамой узнают! Это для них такой удар!
Музыка кончилась.
— Насколько я понял, это был гарнитур? — спросил профессор.
— Да, — кивнула Лена. — Остался только перстень.
— Можете показать?
— Пожалуйста.
Она пошла в спальню, профессор — за ней. Лена достала из трельяжа футляр с монограммой.
Скворцов-Шанявский долго рассматривал кольцо, вертел им так и этак.
— Изумительно! — наконец выговорил он. — Изумительно! Старинную работу сразу видно. Леночка, у меня в Москве есть ювелир. Мастер высочайшего класса! Художник! Скопирует любую вещь! Вы смогли бы подробно нарисовать пропавшие вещи?
— Конечно! — загорелась Ярцева. — Я вообще неплохо рисую. Но зачем рисовать? — Лена достала альбом с фотографиями и нашла снимок, где она снялась в бабушкиных драгоценностях. — Вот…
— Прекрасно! — обрадовался профессор. — Можно, я заберу фото? Приезжайте ко мне в гости, я сведу вас с тем ювелиром.
— Фотографию можете взять, — кивнула она и вдруг спохватилась: — А где я возьму золото, камни?
— Это уж моя забота, — сказал Скворцов-Шанявский, беря её руку и прижимая к груди.
Из комнаты доносилась музыка. Ещё более страстная, чем предыдущая.
— Я не могу принять ваше предложение, — не отнимая руки, сказала Лена.
— Почему же?
— Не могу… Неудобно…
— Это будет счастьем для меня. — Валерий Платонович стал целовать её руку, поднимаясь все выше, выше, к локтю, плечу, потом надолго приник губами к её родинке возле уха, где пульсировала, билась жилка.
Как в тумане, слушала Лена его слова, нежные, страстные… В ней бушевал страх вперемежку с желанием, отчего было так жутко и сладостно, что кружилась голова и мир стал терять реальные границы и очертания.
Руки Валерия Платоновича гладили её грудь, шею. Она почти не помнила, как был снят халат, рубашка. Профессор целовал обнажённое тело и тоже, казалось, терял рассудок…
Собирались безалаберно и суматошно. Вике почему-то все казалось смешным. Она смеялась всему — тому, как Николай Николаевич с охапкой ружей ухнул в снег и долго барахтался, пока не встал с помощью Ярцева-старшего на ноги, хохотала над тем, как Семён Матвеевич перепутал тулупы и все никак не мог влезть в маленький, её, Викин. Состояние смешливости передалось и мужчинам.
— Наверное, со стороны мы похожи на толпу идиотов, — заметил Глеб.
Заднее сиденье «уазика» занимал лось. Семён Матвеевич взял ещё с собой в машину «Джейс Пэрдэй», с которым почему-то не хотел расставаться. Остальные вещи сложили в «Ладу». Рядом с Глебом села Вика, а Вербицкий устроился на заднем сиденье с Диком. Николай Николаевич снова захмелел. Он все норовил обнять пса, которому это явно не нравилось.
Семён Матвеевич махнул сыну рукой: поехали, мол. «Уазик» тронулся с места, Глеб двинулся следом.
— Папа, оставь в покое Дика, — сказала девушка, услышав недовольное ворчание собаки.
— Замолчи! Вы, женщины, ни черта не понимаете! — с трудом ворочая языком, произнёс Вербицкий. — Мы сами разберёмся… Да, Дикуша?
— Ты же знаешь, он не выносит пьяных. Забыл, что ли, как Дик набросился на Колокольцева?
— А меня Дик любит!
— О господи! — вздохнула Вика и, перегнувшись через сиденье, отстранила отца от собаки.
Вербицкий не сопротивлялся. Он улыбнулся и вдруг запел, безбожно фальшивя:
Когда я на почте служил ямщиком, Был молод, имел я силёнку-у
Последний звук перешёл в странное завывание, отчего Глеб и Вика невольно обернулись. И расхохотались. Задрав голову вверх, Дик «подпевал» своему хозяину.
— Молодец! Давай, давай! — подбодрил пса Ярцев.
А тот выдал такую руладу, что Вербицкий замолчал, поражённый.
— Глеб! — вдруг закричала девушка.
Ярцев мгновенно нажал на тормоза. «Лада» проскочила несколько метров по снежной колее, едва не врезавшись в остановившийся «уазик», замерев от него буквально в сантиметре.
Но это обстоятельство, как ни странно, не испугало — тоже вызвало смех.
