Внизу возле собора сесть было совершенно не на что, жена еле доплелась до скверика и свалилась на первую же скамейку, неудобно стоявшую возле входа, с урной у бока.
– Ой, не сердись, ну пожалуйста, – вновь сказала она. – Я знаю, ты сердишься – я тебя сюда притащила, ты купил билеты, а я не смогла…
– Хватит, – оборвал ее Андрей. Вышло это совсем грубо, и он разозлился на себя, что опять не сдержался. – Тебе плохо, а я тебя буду винить, – чтобы сгладить резкость своего тона, сказал он. И снова голос его прозвучал раздраженно.
– Вот ты уже и сердишься. – Елена поджалась к его плечу и положила на него голову. – Мне в самом деле совестно: ты так билеты достал… Так лихо. Такой молодчага.
– Ну и все, чепуха, все. – Андрею, пожалуй, была немного приятна ее похвала. – Нечего совеститься, не твоя вина.
– А чья, а чья? – живо приподнимаясь с его плеча, заспрашивала она, заглядывая Андрею в глаза, улыбаясь в сладком предвкушении приятного ей разговора.
– Чья-то, точно не твоя, – невольно улыбаясь, сказал Андрей.
За спиной, по дороге, дробно шелестя веером воды об асфальт, ползла поливальная машина. Андрей оглянулся – машина была похожа на чудовищно расплывшегося вширь усатого носорога, шелестящие усы его, оставлявшие за собой черный лоснистый след, поймали в этот миг солнце и преломили его в сияюще вспыхнувшую и погасшую тотчас цветную картинку спектра. Виляя и быстро-быстро работая ногами в желтых сандалиях с торчащими ремешками, пронесся на велосипеде мальчик лет пяти с азартным, возбужденным перекосом лица, песок из-под его вихляющих колес колюче ужалил ноги между собравшимися у щиколоток носками и задравшимися джинсами. Проходивший посередине дорожки, на которой стояла скамейка, небритый, сивый старик в черном драповом пальто и войлочных ботинках на молнии «прощай молодостъ» свистнул Андрею, поймав его взгляд, и, показав на жену, поднял вверх большой палец, почмокал губами.
– Корыто старое… – пробормотал Андрей.
С неба вдруг обрушилась на землю, будто часто-часто хлопали брезентовым полотном, голубиная стая, заходила беспорядочно, вперевалку, клокоча неясными звуками в горле, – казалось, та же самая, что всплеснула вверх там, в аллее, при их приближении, когда они шли в чебуречную, и опустилась только вот теперь, здесь.
– Давай ударим по персикам! – сказала жена, вновь заглядывая ему в глаза и лукаво-заговорщицки закусывая нижнюю губу. – Ты еще ни одного не съел. Какая вкуснятина – прямо тают.
Она уже приходила в себя, и острые, высокие ее скулы, из-за которых, может быть, когда-то – давно, в другую эру, пять лет назад, с ума сойти! – его и повлекло к ней неудержимо, были уже нежно, матово розовы.
* * *
Теперь квартира отозвалась на звонок дальним, едва, казалось, теплившимся в космосе ее неизвестности присутствием жизни – серебряный прут звонка вошел в живую плоть, отозвавшуюся мышечной судорогой: там, за вытершимся дерматином, произошло какое-то мгновенное движение, шорох, почти неразличимый слухом, как послышавшийся, но вдруг усилился многократно, оказался у самой двери, сделался дыханием ли, шарканьем ли подошв, скрипом ли половицы, – и замок щелкнул с легким певучим присвистом. Им открыла высокая женщина в длинном, лишь щиколотки виднелись из-под него, зеленом нейлоновом халате, с короткой парикмахерской стрижкой, кругло-худым некрасивым лицом, на котором ярко и горячо сияли цвета молодой сосновой коры карие глаза. Она была едва ли много старше Андрея, лет тридцати, и это укололо его каким-то странным предчувствием.
– Здравствуйте, Мария Петровна, – сказала жена, солнечно улыбаясь, вся подаваясь вперед. – Я Елена, Лена Мартынова, узнаете? – И, однако, в голосе ее он тоже услышал, как бы увидел, какую-то мгновенно образовавшуюся щербинку – будто она продавала, рекламируя как новую, много лет ношенную вещь. – Я Елена, Лена Мартынова, узнаете?
– Нет, – сказала женщина. – Не узнаю. И как я вас могу узнать – я Мария, но не Петровна, а Леонидовна. И мне никто вчера ниоткуда не звонил, не предупреждал ни о каком приезде. А то, что у вас фамилия моего мужа, – это тоже новость, очень это обстоятельство интересно выяснить.
