Но что-то со мной творилось сегодня, от этой детской аудитории шли странные, тревожные токи. На третьей скамейке с краю сидел полный, кудрявый, смуглый мальчик и, томно приоткрыв рот, глядел на меня жгучими, с поволокой, глазами южной красавицы. Ни дать ни взять мой школьный друг Миша Хорок! А слева от него тянулась к потолку всем своим длинным, узким телом, длинной худой шеей и вздернутым носом вылитая Лидка Ваккар, наша лучшая школьная гимнастка и буколическая писательница. И уже, будто наваждение, стало мне казаться, что я вижу Борьку Ладейникова, Павлика, Тюрину и вообще весь свой старый класс. Потом я увидел на задней скамейке большого мальчика, почти юношу, и тут все зашлось во мне такой непонятной, щемящей нежностью, что даже в горле защипало. Странно, все в этом редкостно красивом подростке было мне до боли знакомо: и эти ланьи глаза, продолговатые, влажные, с ресницами, касавшимися щек, когда он моргал, и смело-плавный абрис лица, и прекрасный четкий рот, и ямочка на нежном подбородке. Но я не находил в нем сходства ни с одним из моих бывших друзей. Карнеев, Панков, Грызлов, Ворочилин мелькнули передо мной, никак не связавшись с этим мальчиком. Растроганно следил я за тем, как он улыбается, проводит рукой по светлым, волнистым волосам, что-то шепчет соседу, прикрыв рот ладонью и кося на меня своим продолговатым, влажным глазом.
Но вот задвигались скамейки, освобожденно зазвенели голоса, и большой мальчик крикнул:
— Мама, я домой! Дашь мне ключи?
— Лови! — откликнулась Нина и кинула ему связку ключей, которую он поймал ловким жестом баскетболиста.
— Так это твой сын? — сказал я Нине, когда мы вышли на улицу.
— Да, мой младший, Борька. Странно, что ты его не узнал, все говорят, мы очень похожи.
— У него Юркин цвет волос, это меня и сбило. Какой он большой, на голову выше других ребят.
— Он второгодник. Весь прошлый год тяжело болел. Мне это стоило десяти лет жизни!
— Но ты прекрасно выглядишь!
— Преподавательница физкультуры обязана хорошо выглядеть.
Впереди показались желтые деревья Чистых прудов, свежо и сильно запахло палой листвой.
— А девочка, похожая на Буратино, это не Лидина дочь? — спросил я.
— Ну да, Машенька Ваккар.
— А черноглазый, смуглый мальчик, вылитый Миша Хорок?..
— А он и есть Миша Хорок.
— Мишин сын?
— Нет, Толин. Ты разве не знаешь? Миша погиб на фронте.
— Неужели его взяли в армию? Он был такой толстый, слабый, все время спал.
— Он проснулся, когда потребовалось. Миша погиб под Берлином, в самом конце… А Толя стал на костыли, кончил институт, женился, родил сына и назвал его Мишей в память о погибшем брате.
— Миша Хорок! Кроткое, безобидное существо! А Павлика ты помнишь?
— Аршанского? Конечно, помню!
— Самый чистый и прекрасный человек на свете! Он и Женя Румянцева лучшие люди, каких я только знал.
— Что же, выходит, те, кого нет, лучше тех, кто остался?
Умение без оглядки идти вперед — завидное свойство, но мне хотелось бы от Нины больше преданности прошлому.
— А ты этого не считаешь? — спросил я.
— Те, кого нет, лучше, потому что их нет. А мы лучше, потому что мы есть. Разве мы тоже не умирали, да и не один раз?
— Ну, это другое!
— Конечно, один раз умереть легче.
Под ногами шуршали опавшие листья: желтые, багряные, золотисто-коричневые, бурые, зеленые с красными прожилками. Тихонько постукивая, зубчатым колесом катится навстречу нам большой кленовый лист. Трава газона еще зелена и ярка, но будто омертвела, клейко схваченная заморозками. Двадцать лет назад на нашем бульваре так же шуршали листья и цепенела изумрудная трава, так же расточала свой печальный аромат осень, и никуда от этого не денешься! Мы выбрали низенькую скамейку под кустом венгерской сирени, ее листья, опаленные утренниками, были лиловы и шершавы. Усевшись на скамейку с вогнутым сиденьем и далеко откинутой спинкой, я будто погрузился в глубокое кресло. Недоставало лишь этой расслабляющей позы, чтобы окончательно капитулировать перед прошлым. А я не хотел обесценивать, предавать двадцать нелегких лет, и все пережитое, и женщин, которых я любил искренне и трудно. Но я ничего не мог поделать с собой.
