У Тони больные ноги, повышенное давление. И у нее умер муж Саша. Тоня сказала:
— Он меня мучил. Конечно, как человека жалко, а как мужа ну вот нисколечки. Я бы ушла, мне трудно работать, а Шарика жалко. Его никто не кормит. Я ему кость покупаю, он кости любит. Вообще он мало ест. Котлеты не ест. Писатели едят, а он не будет. И супу не ест.
12 июня. 6 часов вечера. Весь залив наполнен болтающимися рыбачьими «резинками».
Был Духов день, через три дня после Троицы. В Духов день студено, значит, еще сорок дней простоят холода. Так и идет. Шепелявит вода у берега. Покрикивают, но больше помалкивают чайки.
Шарик увидел сучку. О! Это его взволновало до крайности. Сучка стояла недвижно, отворотив голову, словно не замечала кавалера. Шарик вначале включил форсаж, сделал рывок на сверхскорости и тут же притормозил всеми четырьмя, сделал стойку, как делают ее специально для того выведенные сеттеры и пойнтеры. У Шарика классическая стойка: не дрогнул ни один мускул (мускулы у рыжего пса под шубой, если бы и дрогнули, не углядишь). Постояв мгновенье, рыжий начал подход. Как бережно, как беззвучно, как сдержанно и страстно подходил он к своему предмету! Дошел до него, понюхал то место, откуда пахнет... Сучка все так и стояла отворотясь. Шарик оказал ей несколько любезностей, но как-то мимоходом — и потрусил в сторону. Акт собачьего театра закончился.
В Шарике много, много от зверовой лайки. Так ему повадно порыскать в лесу, в поиске, нанюхаться, как наркоману, измазаться в мочежинах, грязях. Выскочит и ну валяться в песке, отряхаться...
Дни стоят с дождями, со свинским холодом, со слабыми наплывами тепла.
Утром видел черную морянку, сидела на песке у берега. Утка сидела так, как будто подбита или переутомилась. Я подошел к ней близко; она крупнее кряквы, смутного черно-серого цвета (может быть, гагара?), со светлой попкой. С усилием взлетела.
Зацвела по низинам таволга — опять вернулся снег.
В полном цвете рябина. Рябиновый снежок — мартовский, подрумяненный.
Водит хороводы звездчатка лесная, с реденькими продолговатыми лепестками, с тонким стеблем. Желто-оранжевые, как шмели, цветы одуванчика превратились в белый пушок.
В зелени трав, мхов лежат чеканные, шестиконечные снежинки белодура болотного.
Еще не отцвели ландыши: на прямых стеблях колокольцы, как гроздья белых ягод.
Каждое утро иду любоваться ландышами. И со мною Шарик, тоже любит нюхать цветы.
Над Шариковой лохматой башкой сгущаются тучи. Гневается на Тоню директор Дома творчества писателей, багровеет, наливается дурной кровью, топает слоновьими ногами, колыхает пузо. Шарик на кого-то кинулся, штанину порвал. Кто-то не понравился Шарику, с палкой ходил. Ходящих с палками Шарик не принимает на нюх. Директор Дома отдал распоряжение: «Шарика — усыпить!» Кто-то из персонала ему подсказал: «На живодерню...»
Тоня держит Шарика на цепи, охраняет. Целые дни Шарик пролеживает в будке вялый, грустный. Дама-собачница (искусствовед) собирала в Доме творчества подписи писателей в защиту Шарика.
Как-то вечером мы пошли с ним гулять. На пляже я сел на лавку. Шарик лег у моих ног, тяжело вздыхал, совсем не бегал.
С Шариком дело плохо.
Тоня привязала его к сосне под своим окном.
30 июня. Сегодня с утра было восемь градусов, как сказал мужик у газетного киоска: «Восемь градусов жары». К вечеру разъяснило. В заливе на каждом камне сидело по чайке. Прилетели большие чернокрылые чайки, может быть альбатросы. Солнечные лучи ниспадали из облаков, как спицы в колесе небесной колесницы.
Зацвел шиповник. Еще не совсем опали цветы ландышей, но не пахнут.
Когда мы с Шариком приходим вечером с прогулки, он дает мне свою густошерстную шею — привязать. Скоро нам расставаться.
Мы с Тоней решили свезти Шарика в Зеленогорск в ветлечебницу — зарегистрировать, сделать прививку.
Шарика взяли на поводок, под морду ему привязали намордник. Тоня надела плащ-болоньку. На платформе Шарик почуял недоброе, лег. Электричка привела его в содрогание. В вагон пса втянули силком. Электричка залязгала, пес лежал на железном полу, подергивался. В Зеленогорске сам добежал до нужного места.
